"Лилия Беляева. 'Новый русский' и американка" - читать интересную книгу автора

бокал, а я лежала, закрыв глаза... Но это не важно. Важно - в его больших,
выпуклых, восточных глазах сияла блаженная усталость, и он шептал мне:
- Кэт! Очаровательная Кэт!
(Я для него решила быть Кэт. А почему бы и нет? Мы, американцы,
предпочитаем свободу убеждений и приемов конспирации.)
- Ты сделала плохое, очень плохое дело для арабского темпераментного
мужчины - ты уронила в моих глазах достоинства сразу всех трех моих жен. Не
смею и мечтать, но не могу и не сказать... Не прими за оскорбление... Но
все мое тело сейчас поет песню любви к тебе! Как его удержать! Как удержать
горячего скакуна, если он рвет повод из рук! О несравненная, а не
согласилась бы ты стать моей четвертой, самой любимой женой?
Мне даже стало его жаль, ведь в ту минуту слезы действительно
застилали его темные, горячие восточные глаза.
Но какая же из меня жена? Тем более четвертая? Хотя, не скрою, мне
было лестно предложение этого шейха.
Но когда он понял, что заполучить меня навсегда не удастся, сказал с
поклоном:
- Прошу, очень прошу хотя бы ещё на один день... Сменю воду в
бассейне, сам умащу твое тело сказочными арабскими маслами и
благовониями...
Я было хотела сразу отказаться. Но его орлиный нос в наклоненном
положении что-то стронул в самой глубине моего чуткого существа, и опять
вспыхнул там, там, где все так первозданно, этот жгучий, неугомонный,
опасный уголек... И я ответила бедному арабу немножко свысока:
- Почему бы и нет?
И была вынуждена его обмануть, потому что чуть шагнула в сторону от
бассейна - увидела вдруг совсем умопомрачительного араба на розовом
"кадиллаке", кстати, битком набитом женами в черных покрывалах до самых
глаз. Но при взгляде на меня это сухощавый, с тигриным взглядом араб так
задрожал и завибрировал, что эта бешеная, невольная вибрация,
свидетельствующая о могучей энергии, тотчас передалась и "кадиллаку", и,
по-моему, всем его женам, которые - вот ведь особенность восточных традиций
- ничуть этому не удивились и тем более не запротестовали.
А дальше... дальше... Он вышел из машины, а своему шоферу сказал
что-то, и тот повез это скопище кротких, вялых, на мой взгляд, женщин
прочь. А он подошел ко мне, высокий, стройный, как кипарис, в белоснежной
одежде, которая бросала на окружающие оранжево-желтые барханы удивительно
упоительную, возбуждающую тень. И я никогда, никогда не забуду, как я сразу
же влюбилась в эту тень, и в синенькую жилку на его смуглом виске, и даже
почему-то в черную веревочку, которой была повязана его голова поверх
белого платка... Он взял меня за руку, как Адам Еву, и мы пошли с ним
дальше в пустыню, и я совсем легко бросила свой "форд" на дороге вместе с
запасами еды и воды. Что, кстати, было, как потом оказалось, не слишком
разумно.
Но о каком разуме можно было думать в те необычайные, потрясающие
минуты, когда мы с арабом уже еле-еле брели по барханам, съедаемые жаждой
немедленно вкусить заветные плоды друг друга! И, о, как это все было
необычайно - сначала он брал меня властными восточными руками
непосредственно за попку и кидал на бархан, отсвечивающий лиловым, потом
брал меня все за ту же попку, но кидал на бархан, отсвечивающий сиреневым,