"Андрей Белый. Между двух революций (Воспоминания в 3-х кн., Книга 3) " - читать интересную книгу автора

как его выкинуть, коли он вплетен в биографию?
Начинаю со слов о Блоке и с того, с чем Блок того времени связан;
капризные ассоциации в жизни каждого не поддаются учету; у Шиллера
вдохновение связалось с запахом яблок; он клал их перед собою во время
работы. Так: ссора с Блоком связана мне с темою революции, с мыслями о
всякого рода террористических актах, - не потому, что и Блок сочувствовал
революции; не ассоциация сходства, а противоположность мне сплела обе темы.
Революция и Блок в моих фантазиях - обратно пропорциональны друг другу;
по мере отхода от Блока переполнялся я социальным протестом; эпоха писем
друг к другу совпала с сочувствием (и только) радикальным манифестациям; в
миги, когда заронились искры того, что привело к разрыву с поэтом, был убит
Плеве и бомбою разорвали великого князя Сергея;2 в момент первого
столкновения с Блоком вспыхнуло восстание на броненосце "Потемкине";3 я стал
отдаваться беседам с социал-демократами, строя на них свой социальный ритм
(ориентация Блока ж - эсеровская); в период явного разрыва с поэтом я - уже
сторонник террористических актов.
Не был я, - черт возьми, - идиотом, чтобы отношение к революции
измеривать "Блоками"; наоборот: кипение чувств и стихийная вовлеченность в
события жизни Москвы (забастовка, митинги, задуманный бойкот офицеров, осада
университета и т. д.) приподняли и тонус гнева на "косность" в Блоке,
видившемся мне "тюком", переполненным всяческими традициями неизжитого
барства; этот "тюк" я хотел с дороги убрать.
Революция связалась мне с Блоком не более, чем яблоко с поэзией; яблоки
поэта вдохновляли к стихам; гнев же на Блока вдохновлял меня к выпадам
против строя; я себе говорил: в каждом - неизжитой "мещанин", в которого
надо лупить бомбами; "мещанина" в себе силился я изничтожить; Блок же его
питал сластями (в моем представлении): поклонением мамаши и тетушки.
Подлинные мотивы поведения изживали себя в кривых жестах.
Чтобы понять меня в тот период, следовало бы знать условия моего
детства, описанные в книге "На рубеже", и условия детства Блока, поданные
книгой тетушки его [Биография Блока, написанная М. А. Бекетовой4]
марципановыми бомбошками в опрятненькой бонбоньерочке; "Боренька" рос
"гадким утенком"; "Сашенька" - "лебеденочком"; из "Бореньки" выколотили все
жесты; в "Сашеньке" выращивали каждый "пик"; искусственно сделанный
"Боренька" прошелся-таки по жизни "Андрея Белого"; прошелся-таки "самодур"
по жизни Александра Блока; "Сашеньку" ублаготворяли до ...поощрения в нем
вспышек чувственности; "Боренька" до того жил в отказе от себя, что вынужден
был года подставлять фабрикаты "паиньки" - отцу, "ребенка" - матери, так
боявшейся "развития"; косноязычный, немой, перепуганный, выглядывал
"Боренька" из "ребенка" и "паиньки"; не то чтобы он не имел жестов: он их
переводил на "чужие", утрачивая и жест и язык; философией младенца стало
изречение Тютчева: мысль изреченная есть ложь;5 от "Саши" мысли не
требовали; поклонялись мудрости его всякого "вяка".
Свои слова обрел Боренька у символистов, когда ему стукнуло уж
шестнадцать - семнадцать лет (вместе с пробивавшимся усиком); этими словами
украдкой пописывал он; вместе с мундиром студента одел он, как броню,
защищавшую "свой" язык, термины Канта, Шопенгауэра, Гегеля, Соловьева; на
языке терминов, как на велосипеде, катил он по жизни; своей же походки - не
было и тогда, когда кончик языка, просунутый в "Симфонии", сделал его
"Андреем Белым", отдавшимся беспрерывной лекции в кругу друзей, считавших