"Андрей Белозеров. Наташин день" - читать интересную книгу автора

крюка, на какие вешают люстры, или крепкой двери, через которую можно бы
перекинуть гипотетическую веревку, вот так вот лежит он порой, а теперь все
чаще и чаще - плохо совсем - глаза по верху - и сюда бы можно веревочку
примостить и сюда, но это мечтам сродни, и даже аутотренингу некоему.
Но опять вот о наших трех кошках. Васинька-Василиса. Самая старшая.
Полтора года назад февральским вечером она переминалась на бесснежном
выхвощенном ветром асфальте. Около остановки. И, широко разинув рот, кричала
не по-кошачьи: а-а-а. Наташа обломила ей ушко, пока везла домой в маршрутке,
пахнущей газом. Не специально, конечно, обломила, Боже упаси, просто
странным было на ощупь замерзшее ухо, как бумажка. Из любопытства отогнула
кончик - так и остался, а после по изгибу отвалился. Кошка была совершенно
неловкой, отовсюду падала, потому что подушечки лап обмерзли и потеряли
чувствительность, и долго они еще красные, будто лакированные, все облазили
и облазили, теряя слои омертвевшей плоти. Впрочем, кошка и вообще была
неказистой - мосластой, крупной, с приплюснутой, как у змеюки, головищей.
Кошка Наташу преданно любила за спасение, в лицо ей всегда умно заглядывала.
У Сергея Викторовича Василиса связана с хорошим, романтическим - стала
залогом любви как бы. Ведь кошка эта появилась до того даже, как они с
Наташенькой зарегистрировали свой маетный брак. Эти двое появились в его
доме практически одновременно. Пылание любви, первая неделя Наташиной жизни
здесь. И приносит обмерзшую, с погнутым ухом, шепчет слегка виновато кошкину
историю. Щеки розовеют с мороза, иней бусинами влаги тает на шерстинках
зеленого шарфа. И на шерстинках кошки. И славные такие речи.
- Извини. Можно, правда? Поживет недельку, а потом я ее к маме.
- Можно, конечно.
И кошка, хоть и неказистая, но вроде сбитая, ладная, и Наташа красивая,
и Сергей Викторович - само великодушие и благородство. Все прекрасно.
А потом, когда Наташа уже в силу в том доме вступила, был рыжий котенок
Венедикт с лицом трудного подростка. Наглый, как все рыжие, но туповатый и
добрый. И даже не совсем рыжий - а как хлебушек подрумяненный из печи, и две
медовые капли глаз, и нос бело-розовый, как недозрелая земляничка. В
привычку у него вошло залезть на кровать и обхватить передними лапами
Наташину ногу, муркая громко. Ее это очень умиляло.
После всех Кузька была, косматая и писку-чая. Сама к двери пришла и
попросилась жить. Кузька, потому что решили, что кот, за космами не
разглядели.
- Это мой сыночка - сказала Наташа, прижимая котенка, носом зарываясь в
его шубейку, - сыночка пришел ко мне, простил, теперь я его не отдам.
И не отдала. Но "сыночка" оказался кошкой, трехцветной, пушистой и
красивой, с вечно задранным, как знамя, хвостом. И когда Наташа в дебрях
трехцветных лохм сделала это открытие, стало ясно, почему Веня пытается на
Кузьку вскак-нуть. Кузька стала официально Кузиной, а Сергей Викторович,
любя, звал ее Кусенька, а злясь: "Ах ты, шуба с ногами".
Но и на кошек со временем легла примета того сумрачного места, кошки
тоже ветшали, Куся нет, Куся была еще слишком молода, но Веня вот обрюзг,
затучнел, запаршивела у него при этом морда какой-то черной не выводящейся
паршой, и привычка грустная появилась - опереться спиной на стену и сидеть
так, растележившись, как мужик в предбаннике, разморившийся, с пивным
навылупку животом и одышкой, еще и парша черная, словно недельная
небритость. И не было в картине этой ничего забавного, как забавно на