"Андрей Белозеров. Роскошь нечеловеческого общения " - читать интересную книгу автора

слезы, брызнувшие из глаз то ли от непонятного Журковскому восторга, то ли от
густо намазанного горчицей куска ветчины, которым он закусывал только что
выпитую рюмку. - До дна... Ай, молодца! Мо-лод-ца, - смачно повторил Суханов,
глядя на Журковского. - Узнаю наше поколение... Узнаю... Гвозди бы делать из
этих людей...

Анатолий Карлович любил свою квартиру. Любил он и старый дом с почти
глухим двором-колодцем, в который выходили окна всех комнат (такая планировка
на языке работников коммунальных служб Города называлась "купе"). Двор был бы
и совсем отделенным от окружающего мира, если бы не единственная низкая
подворотня, почти тоннель, которая соединяла его с соседним - чуть большим, но
уже имеющим три выхода двором.
Отсюда было рукой подать до Института, в котором Анатолий Карлович сначала
учился, а потом, отбыв три года по распределению в глухой алтайской деревушке,
стал работать и работал до сих пор.
Он вообще любил свой Город и, распечатав шестой десяток, знал точно, что
уже не променяет его ни на какой другой.
Все, что составляло его жизнь, так или иначе было связано с этим Городом -
и друзья, и любовь, и все горести и радости. Он просто физически чувствовал,
что врос в северную болотную почву всеми своими корнями, и стоит ему
переместиться в любое другое место, пусть оно будет во сто крат
комфортабельнее, спокойнее и богаче, пусть там будут все новейшие достижения
цивилизации, огромные библиотеки, музеи и лучшие театры, как он тут же
зачахнет на чужой почве. Не в радость будут ему и книги, и музеи, и
цивилизация.
Вопрос о переселении в более, фигурально выражаясь, теплые места в свое
время долго обсуждался в доме Журковских.
Причем было это не в те времена, когда еще была жива мама и когда уезжали
ее друзья и знакомые - пробиваясь через глухую брезгливую ненависть чиновников
и сквозь огненные кордоны КГБ, годами ожидая вызова с "земли обетованной",
или, как полагалось говорить, с "исторической родины", - разговоры об отъезде
начались между Анатолием Карловичем и Галиной Сергеевной только в конце
восьмидесятых.
Жизнь Анатолия Карловича, по крайней мере, в том, что касалось вопросов
антисемитизма, была счастливым исключением из правил. Ни он, ни жена не
испытывали тех, мягко говоря, неприятностей, которые, как январский снег,
валились на головы друзей, товарищей и просто знакомых Анатолия Карловича.
Институтское руководство ценило его профессионализм, знания, а главное,
покладистость и полную индифферентность к дебатам по поводу так называемых
"острых" или "сложных" вопросов, касающихся национальной политики,
диссидентов, самиздата и прочего.
Анатолий Карлович знал свое место, не высовывался, был тих и улыбчив, а на
"острые" заседания просто не являлся и никаких петиций, открытых писем, равно
как, впрочем, и заявлений, осуждающих тех, кто попал в опалу, никогда не
подписывал.
Да и имя-отчество у него было, по советским стандартам, не то чтобы уж
очень приличное, но, можно сказать, терпимое. Повезло ему с именем-отчеством.
Не Израиль Борисович и не Давид Самуилович, во всяком случае. С фамилией тоже
жить можно. Журковский - он Журковский и есть. Не Рабинович все-таки.
За долгие годы своей работы в Институте Анатолий Карлович счастливо