"Генрих Белль. На каком это языке - Шнекенредер?" - читать интересную книгу автора

Генрих Белль

На каком это языке - Шнекенредер?

Он все это представлял себе иначе: в худшем случае белая машина с
красной штуковиной - как же она называется? Из белой машины в белую постель,
из белой постели в белую операционную; зеленые шапочки, маска, одинокие
глаза над нею, красная кровь в пластиковых трубках, быстрым шепотом
отдаваемые команды, пока он не окажется далеко, очень, очень далеко.
Кровать? Белизна? Машина? Представление? Ухо? Ухо? Тут он вдруг что-то
вспомнил, ухватился за это, убедился, но не нашел, не смог взять себя за
уши, и все-таки он слышал: женское хихиканье, мужские стоны за..., как же
это называется, как это все-таки называется: прямоугольное, выкрашенное
небесно-голубой краской, в розовой раме, а над этим голубоватая голая
лампочка, как в бомбоубежище, черт возьми, это он все-таки помнил:
бомбоубежище, помнил кровать, белизну, машину, но как же называется этот
небесно-голубой прямоугольник в розовой раме? Вход - не совсем верно,
насколько он знает, вход ведет снаружи вовнутрь, а здесь это вело изнутри
еще дальше вовнутрь. Может быть, заход? И там, за этой штукой, сейчас
слышится мужской смех и женские стоны, и, черт возьми, кто-то шепчет: "Отче
наш", отчетливо; совершенно определенно там шепчут "Отче наш" и "Аве Мария",
должно быть, католики, да, наверняка. Католики, протестанты, иудеи; тут он
нашел уши, они у него еще были, и даже нос. Он чувствовал свой нос и уши, но
не чувствовал этих, как их, которыми берут, хватают, их он не чувствовал, не
знал, как называется красная штуковина на белой машине. Что-то произошло с
машиной. Нос различал даже запахи: супа, соуса, уши различали даже легкий
шум, голос женщины, сказавшей "сколько ос", это "о" в слове "ос" звучало
чуждо, когда-то он уже слышал такое "о", это не по-русски, не по-французски,
не по-итальянски, нет, как же называется язык, которого ему никак не
вспомнить... не английский, не шведский, не датский, не голландский; вот,
все языки вспомнил, даже арабский... только тот единственный, название
которого он искал, никак не приходил на память, лишь слово, в котором он уже
слышал это "о", впечаталось в мозг: "Ольвивадос"[1], и это был испанский.
Разве он в Испании? Прямоугольник, который не вход, но все же ведет куда-то,
штуки, которыми хватают, красная штуковина на белой машине, язык, на этом
языке он как-никак думал и ругался, но названия не мог вспомнить, вот те
штуки, которыми смотрят, он вспомнил сразу: глаза... они не открывались,
никак не поднимались эти... и их он тоже вспомнил сразу - веки! - веки не
поднимались, он схватился за них и стал поднимать, еще, еще, совсем как те
проклятые гаражные ворота, свинцовой тяжести ворота в доме, где он когда-то
жил, проклятые тяжелые ворота. Ворота? Нет, не ворота, этот небесно-голубой
прямоугольник в розовой раме тоже открывается, но это не вход и не ворота.
Штуки, которыми хватают, с трудом удерживают веки, и он в самом деле видит:
алюминиевые котлы, в которых булькает что-то острое, ложки, тарелки, а рядом
холодные закуски: огурцы, помидоры, горчица. Да, это называется горчица,
желтая масса в заляпанной банке с деревянной лопаткой, все эти слова он
помнит: суп, горчица, соус, огурец - эти все слова он помнит, но никак не
может вспомнить, чем же все это берут, и красную штуковину на белой машине,
в которую ему так не хотелось, тут были просто ложки и разливательные ложки,
и женщина, милая, не худая, не старая и вовсе не опрятно причесанная, это