"Генрих Белль. Даниэль справедливый" - читать интересную книгу автора

- Да, - ответил он, и это "да" было искренним. Ули ему нравился:
хрупкий, приветливый мальчик, по-своему не глупый, но учиться в гимназии
было бы для него мукой. Даже занимаясь с репетитором, он, несмотря на
подстегивание честолюбивой матери и покровительство директора, все равно
никогда, как ни старайся, не сможет подняться над посредственностью. Жизнь
будет ему всегда в тягость, ибо карьера, которую ему выбирают, явно не по
нем.
- Ты обещаешь помочь Ули, да?
- Да, - ответил он, - я помогу ему.
Он поцеловал в щеку свою красивую жену и отправился в гимназию. Шел он
медленно, зажав в губах сигарету, - он сбросил маску и наслаждался покоем,
чувствуя, что лицо больше не сковано чужим выражением. Он остановился перед
витриной мехового магазина, чтобы посмотреть на себя. Между серыми тюленьими
и полосатыми тигровыми шкурами, на фоне черного бархата, которым была
задрапирована витрина, он увидел свое отражение - бледное, слегка
одутловатое лицо человека за сорок, лицо скептика, быть может, даже циника,
а вокруг этого бледного, одутловатого лица белесым облачком вился дымок
сигареты. Альфред, его друг, умерший год назад, все говорил ему: "Ты никогда
не мог справиться с тем, что я бы назвал ressentiment[3], да и все, что ты
делаешь, слишком уж подвластно эмоциям". Альфред не имел в виду ничего
плохого, напротив, он думал, что нашел точное слово, но разве можно одним
словом определить человека, a ressentiment к тому же одно из самых дешевых,
самых удобных слов.

Тогда, тридцать лет назад, лежа на скамье в теткиной кухне, он думал:
"Такого сочинения, как я, никто не напишет; ни у одного из мальчиков
наверняка в жизни не было такого интересного случая". А перед тем как
заснуть, он думал еще и о другом: на этой скамье ему теперь спать девять
лет, а за этим столом - учить уроки целых девять лет, и всю эту вечность его
мать дома, в деревне, будет сидеть у печки, вязать и шептать молитвы. Он
слышал, как в соседней комнате разговаривают дядя и тетка, но уловить смог
только одно слово - свое имя: Даниэль. Значит, они говорили о нем, и хотя он
не слышал, что они говорят, знал, что говорят только хорошее. Они любили
его, своих детей у них не было. И вдруг его охватил страх. "Через два
года, - подумал он в смятенье, - скамья эта станет для меня слишком
короткой. Где же я тогда буду спать?" Несколько минут эта мысль терзала его,
но потом он успокоился: "Два года - это так бесконечно долго... Впереди
столько времени... Столько неведомого, которое будет проясняться с каждым
днем..." И он вдруг погрузился в то неведомое, которое подступило вплотную в
ночь перед экзаменом, а во сне его преследовала картина, висевшая на стене,
между буфетом и окном: мужчины с суровыми лицами толпятся у заводских ворот,
у одного из них в руке рваное красное знамя. Во сне мальчик легко прочел
надпись, которую лишь с трудом разобрал бы наяву, в полутьме, царившей в
комнате: "ЗАБАСТОВКА".

Он оторвал взгляд от своего бледного лица, которое, навязчиво мерцая,
словно его нарисовали серебром на черном полотне, висело где-то между серыми
тюленьими и полосатыми тигровыми шкурами; оторвал с трудом, нерешительно,
потому что видел за этим лицом того мальчика, которым когда-то был.
- Забастовка, - сказал ему тринадцать лет спустя школьный инспектор. -