"Генрих Белль. И не сказал ни единого слова..." - читать интересную книгу автора

Моя мать была добрая женщина. Она никогда никого не могла прогнать:
если в доме был хлеб, она давала кусок хлеба нищему, если в доме были
деньги, она давала беднякам деньги. В самом крайнем случае мать поила их
кофе, а если у нас у самих ничего не было, она предлагала им воду в
тщательно вымытом стакане, утешив их взглядом. Вокруг звонка над дверью
нашей квартиры множились зазубрины и отметины, сделанные нищими и бродягами,
и каждый, кто приходил к нам с каким-нибудь самым пустяковым товаром, также
мог рассчитывать на успех, если только у матери оставалась хоть какая-нибудь
мелкая монетка, хотя бы на шнурки для ботинок. Она была неосторожной и с
различного рода агентами, не могла устоять перед своими затравленными
соплеменниками: при виде их лиц она готова была подписать любой контракт,
любой страховой полис, согласиться на любой заказ. Я был тогда еще совсем
маленький. И я припоминаю, как по вечерам, лежа в постели, слышал спор,
разгоравшийся между матерью и отцом, - стоило ему только войти в столовую.
Спор этот был какой-то странный, призрачный, потому что мать почти всегда
молчала. Она была тихая женщина. Один из этих людей, приходивших к нам,
носил потрепанный берет, такой же, какой ношу теперь я; его звали Диш, и,
как я потом узнал, он был священником, лишенным сана, и торговал мыльным
порошком.
И вот теперь, сидя перед плоским зеркалом и поедая горячие сосиски - от
горячего нестерпимо болели мои воспаленные десны, - я увидел, что начинаю
походить на этого Диша: тот же берет, то же худое, серое лицо и взгляд,
выражающий безнадежность. А рядом со своим лицом я различал в зеркале лица
соседей, их рты, широко раскрытые для того, чтобы отхватить кусок сосиски, а
позади за желтыми зубами темную зияющую глотку, в которой исчезали розовые
кусочки мяса; я видел шляпы - плохие и хорошие - и мокрые волосы тех моих
соплеменников, у которых вовсе не было шляп; и среди всех этих лиц мелькало
розовое лицо девушки, продававшей сосиски. Весело улыбаясь, она выуживала
деревянной вилкой горячие колбаски, плававшие в растопленном жиру, капала
горчицей на картонные тарелочки, и расхаживая взад и вперед среди этих
жующих ртов, собирала грязные, измазанные горчицей тарелки, подавала
сигареты и стаканы с лимонадом, получала деньги - деньги, которые она брала
своими розовыми, чуть-чуть короткими пальцами. А по брезентовой крыше
барабанил дождь...
Наблюдая в зеркале за тем, как я открываю рот, чтобы откусить сосиску,
и обнажая при этом темный провал глотки за пожелтевшими зубами, я заметил на
своем лице то же выражение смиренной жадности, которое так пугало меня на
лицах соседей. Наши головы, окутанные горячим чадом, подымавшимся со
сковородок, напоминали головы петрушек в кукольном театре. Испуганный, я
пробрался к выходу и, не обращая внимания на дождь, побежал по
Моцартштрассе. У лавок под натянутыми брезентовыми навесами толпились люди,
пережидавшие дождь, и когда я добрался до мастерской Вагнера, то еле
протиснулся к двери и с трудом открыл ее; я почувствовал облегчение только
после того, как начал спускаться по ступенькам и до меня донесся запах кожи.
Пахло застарелым потом, старыми ботинками, новой кожей и варом. И было
слышно, как гудела старая машина, строчившая заготовки.
Пройдя мимо двух женщин, которые ждали на скамейке, я открыл стеклянную
дверь и, заметив, что Вагнер улыбнулся при моем появлении, обрадовался. С
Вагнером мы знакомы вот уже 35 лет. Мы жили где-то там, наверху, над лавкой
Вагнера, где сейчас пустота, но раньше в этом пустом пространстве над