"Генрих Белль. Когда кончилась война ("Город привычных лиц" #7) " - читать интересную книгу автора

Первое, что меня поразило на почте, а затем на улицах, когда я бродил
по Бонну, это отсутствие студентов с корпоративными пестрыми лентами да еще
запахи: все люди пахли дурно, и я понял, почему та девчонка пришла в такое
неистовство от куска мыла. Я пошел на вокзал и попытался выяснить, как мне
добраться до Оберкершенбаха (там жила та, на которой я женился), но никто
мне ничего не смог сказать; я знал об этом местечке только то, что оно
находится где-то вблизи Бонна, на берегу Эйфеля; карты тоже не было, так что
и посмотреть было негде; очевидно, их отовсюду сняли из-за "вервольфов". Я
всегда любил точно знать, где расположены интересующие меня места, и то, что
я не знал и никак не мог выяснить, где находится Оберкершенбах, вселяло в
меня тревогу. Я перебирал в уме всех знакомых в Бонне, адреса которых я
помнил, но среди них не было ни врачей, ни священников; наконец мне пришло
на ум имя одного профессора теологии, у которого я перед самой войной
побывал вместе со своим другом. У этого теолога произошли какие-то конфликты
с Римом из-за Индекса*, и мы просто зашли к нему, чтобы выразить свое
сочувствие. Я уже не помнил названия улицы, на которой жил профессор, но
знал, где она находится, и пошел вниз по Попельсдорфераллее, затем свернул
налево и еще раз налево, узнал дом и облегченно вздохнул, прочтя фамилию на
дверной табличке. Профессор сам мне открыл, он очень изменился, постарел,
похудел, сгорбился и стал совсем седым.
______________
* [14] Индекс - список книг, запрещенных католической церковью для
верующих.

- Вы меня, конечно, не помните, господин профессор, - сказал я. - Я
заходил, когда была эта заваруха с Римом из-за Индекса, можно к вам на
минутку?
Он рассмеялся при слове "заваруха" и, дав мне закончить, сказал:
- Прошу вас.
И повел меня в свой кабинет. Я сразу обратил внимание на то, что тут
больше не пахнет табаком, в остальном все было, как и прежде: книги, ящики с
картотекой, фикусы. Я сказал профессору, что слышал, будто телефоны теперь
остались только у врачей и священников, и что мне необходимо позвонить жене.
Он выслушал меня, не перебивая, что случается очень редко, а потом сказал,
что хотя он и священник, он не принадлежит к числу тех, у кого оставили
телефон.
- Видите ли, - пояснил он, - на мне ведь не лежит забота о душах
прихожан.
- Уж не "вервольф" ли вы? - спросил я и предложил ему табаку: он так
посмотрел на табак, что у меня сжалось сердце. Мне всегда становится
невыносимо горько при виде стариков, которые вынуждены отказываться от того,
что приносит им радость; когда он набивал свою трубку, руки его дрожали не
только от старости. Наконец он зажег ее - у меня не было спичек, и я не мог
ему помочь - и сказал мне, что телефоны есть не только у врачей и
священников, но и во всех этих кафешантанах, которые пооткрывали во
множестве для оккупационных солдат, и что мне следует попытать счастья там.
Тут за углом как раз есть подобное заведение. Когда я, прощаясь, насыпал ему
на стол несколько щепоток табаку, он заплакал и сквозь слезы спросил меня,
понимаю ли я, что делаю, и я ответил, что да и что я прошу его принять эти
скромные щепотки как дань запоздалого восхищения той храбростью, которую он