"Генрих Белль. История одного солдатского мешка " - читать интересную книгу автора

плитах, мог вволю поплакать и помолиться - как ни мало вязались такие
сантименты с обликом человека в форме прусского пехотинца.
В ноябре 1914 года его нашли достаточно подготовленным, чтобы погнать
через всю Германию во Фландрию. Он-де бросил достаточно ручных гранат в
песок бромбергского полигона и сделал достаточно выстрелов по мишеням на
стрельбище. И вот Стобский отослал матери свой сверточек с промасленными
колесиками, сопроводил посылку открыткой, погрузился в вагон для скота и
начал путешествие через всю страну, официально значившуюся его родиной; язык
ее он уже освоил настолько, чтобы понимать команды и приказы. И вот
розовощекие немецкие девушки поят его кофе, суют цветы в дуло его винтовки,
наделяют сигаретами; однажды какая-то престарелая дама подарила его даже
поцелуем, а какой-то господин в пенсне, перевесившись через балюстраду
перрона, очень отчетливо бросил ему несколько латинских слов, из которых
Стобский разобрал только одно - "тандем"{2}. В поисках разъяснения он
обратился к своему непосредственному начальнику - ефрейтору Хабке. Тот
пробормотал что-то невразумительное насчет "велосипедов", уклонившись от
иной, более подробной информации по данному вопросу. Так, не успевая
опомниться, принимая и раздавая поцелуи, щедро одаряемый цветами, шоколадом
и сигаретами, Стобский переправился через Одер, Эльбу, Рейн и спустя десяток
дней, темной ночью, выгрузился на каком-то грязном бельгийском вокзале. Его
рота собралась во дворе ближайшего крестьянского хутора, и капитан в
потемках что-то прокричал; Стобский так и не понял, что именно. Потом
появился суп с лапшой и кусочками мяса, который в тускло освещенной риге
быстро перекочевал из походной кухни в котелки, а затем с великой
поспешностью был вычерпан солдатскими ложками. Унтер-офицер Пиллиг еще раз
обошел посты, провел беглую перекличку, и через десять минут рота шагала в
потемках на запад. Там, в этом западном небе, бушевали знаменитые громовые
раскаты и время от времени вспыхивали багровые зарницы. Начался дождь; рота
сошла с мощеной дороги, почти триста пар ног зашлепали по грязи проселка.
Все ближе подступало это подобие громовых раскатов, голоса офицеров и
унтер-офицеров становились все более хриплыми, в них появились какие-то
неприятные нотки. У Стобского разболелись ноги, очень разболелись, да и
устал он, очень устал. И все же он тащился вперед, мимо темных деревень, по
грязным дорогам, а громовые раскаты с каждым шагом казались все более
несносными, все меньше походили на настоящую грозу. Неожиданно голоса
офицеров и унтер-офицеров сделались на удивление мягкими, почти нежными, а
слева и справа послышался топот бесчисленных ног, шагающих по невидимым в
потемках дорогам и проселкам.
Вдруг Стобский понял, что его рота находится в самой гуще этого подобия
грозы, так как грохот слышался уже и за спиной, а багровые зарницы
вспыхивали со всех сторон; и когда раздалась команда "Рассредоточиться!",
Стобский бросился вправо от дороги следом за ефрейтором Хабке. Он слышал
крики, взрывы, выстрелы, и голоса офицеров и унтер-офицеров опять были
хриплыми. Ноги у Стобского не переставали болеть, они очень, очень болели,
и, предоставив ефрейтора самому себе, он опустился на сырой луг, пахнувший
коровьим пометом, и в голове у него мелькнула мысль, которая в переводе с
польского соответствовала бы известному изречению Геца фон Берлихингена{3}.
Он снял стальную каску, положил оружие возле себя на траву, ослабил ремни на
выкладке, вспомнил свои любимые промасленные колесики и заснул под этот
отчаянный грохот войны. Ему снилась родная мать - полька, она пекла в теплой