"Генрих Белль. Смерть Лоэнгрина" - читать интересную книгу автора

такое невыносимое множество разных звуков - и такое невыносимое множество
разочарований для малышей. Мало надежды, что госпожа Гроссман позаботится
о них: ей это никогда не приходило в голову, почему же вдруг сегодня
придет? Она никогда не вспоминала о них, не могла же она знать, что он...
что с ним случилось несчастье. Ганс, наверное, будет успокаивать Адольфа,
но Ганс сам такой слабенький и плачет по каждому пустяку. Может, Адольф
будет уговаривать Ганса, но ведь Адольфу только пять лет, а Гансу восемь,
все-таки, наверное, Ганс будет уговаривать Адольфа. Но Ганс ужасно
слабенький, а Адольф покрепче. Скорее всего, они оба будут плакать, потому
что, когда время близится к семи, им уж никакая игра не в игру, они хотят
есть и знают, что он придет в половине восьмого и накормит их. И они не
решатся сами взять себе хлеба; они на это никогда теперь не отважатся, он
им строго-настрого запретил это однажды, когда они съели сразу весь
недельный паек; они могли бы взять картофель, но они этого не сделают.
Почему только он им не сказал, что они сами могут взять картофель? Ганс
уже очень хорошо умеет варить картошку, но они не решатся это сделать, он
их чересчур строго наказал, ему даже пришлось побить их, но ведь нельзя,
чтобы они съедали сразу весь хлеб; конечно, нельзя, но теперь он был бы
рад, если бы никогда их не наказывал, они бы сами взяли себе хлеба и по
крайней мере не были бы голодны. А так они сидят там и ждут и при каждом
шорохе на лестнице обрадованно вскакивают и прижимаются своими бледными
мордочками к щели в дверях...
Сколько раз, наверное тысячу раз, он заставал их так. И он всегда
первым делом видел их лица, и такие радостные! Даже после того, как он
наказал своих малышей, они все равно радовались, когда он приходил; они
все понимали... А сейчас каждый шорох приносит им разочарование, и,
наверное, им очень страшно. Гансу достаточно издали увидеть полицейского,
и он уже начинает дрожать; может, они будут плакать так громко, что
госпожа Гроссман заругается, она любит, чтобы вечером было тихо, а они,
может, все-таки будут плакать еще сильнее, и госпожа Гроссман заглянет к
ним, чтобы узнать, почему они плачут, и пожалеет их; она совсем не такая
уж плохая, эта Гроссманша. Но сам Ганс никогда не пойдет к госпоже
Гроссман, он ее ужасно боится, Ганс всех боится...
Хоть бы они взяли картофель!
С той минуты, как он думал о малышах, он плакал только от боли. Он
попробовал заслонить глаза рукой, чтобы не видеть малышей, но
почувствовал, что рука становится мокрой, и заплакал еще сильнее. Он
попытался представить себе, который час. Уже, наверное, девять, а то и
десять, и это ужасно. Он никогда не приходил домой позднее половины
восьмого, но в поезде сегодня была усиленная охрана, и пришлось зорко
следить, чтобы не попасться: люксембуржцы большие охотники пострелять. Им,
верно, на войне не удалось как следует пострелять, а они так любят
стрелять, но его не поймать, никогда, они ни разу его не поймали, он
всегда удирал у них прямо из-под носа. Боже мой, как раз антрацит,
антрацит он никак не мог пропустить. Антрацит! За антрацит, ни слова не
говоря, платят от семидесяти до восьмидесяти марок, мог ли он упустить
такой случай! Но люксембуржцы его ни разу не поймали, он от русских
убегал, и от янки, и от томми, и от бельгийцев, так неужели же его схватят
люксембуржцы, эти потешные люксембуржцы? Он прошмыгнул мимо них, вскочил
на ящик, наполнил мешок и сбросил его, а за ним еще пошвырял на землю