"Генрих Белль. Самовольная отлучка (Авт.сб. "Самовольная отлучка")" - читать интересную книгу автора

которая, если судить по слегка намеченным воротнику и тонзуре, изображала
священника, вы могли покрыть черной краской (цветом всех церковников), но
при желании также и белой, красной, коричневой и даже фиолетовой. В
верхней части каждой страницы оставалось свободное место, что также
способствовало полету фантазии; вы имели право пририсовать священнику
любой головной убор - от маленькой шапочки до тиары; наконец, вы могли
переделать патера в раввина или же, изобразив брыжи, дать понять, что это
священник постреформатского вероисповедания. В крайнем случае можно было
взять энциклопедию, раскрыть ее на "Церковном облачении" и точно выяснить,
во что следует облачать шею, голову и ноги служителей того или иного
культа (например, сандалии францисканца). И потом, разумеется, вы могли
вообще игнорировать "священника" - благо он был намечен скупыми штрихами -
и изобразить вместо него крестьянина, булочника, пивовара или даже
императора, хироманта, клоуна. Кондуктора - пунктир, штрихи и компостер -
довольно-таки топорное изображение - можно было сделать трамвайным,
железнодорожным или автобусным кондуктором. Ну, а если бы кто пожелал (в
печатной инструкции это отнюдь не возбранялось), он мог несколькими
смелыми штрихами превратить кондукторский компостер в потухшую трубку или
же нарисовать трость, а компостер переделать в набалдашник, и вот уже
перед ним оказался бы музейный служитель, сторож или старый вояка, который
бодро чеканит шаг на встрече ветеранов. Что касается меня, то я вовсю
использовал предоставленную мне свободу и, к ужасу моей матушки, превращал
явных поваров в хирургов; разливательные ложки я переделывал в скальпели,
а лица поваров расширял с тем расчетом, чтобы их колпаки казались пониже.
С женскими фигурами я обращался еще более вольно - самое легкое, как
известно, рисовать решетки, - поэтому всех женщин без разбора я делал
монахинями за решеткой; отец, правда, принимал иногда моих монахинь за
одалисок в гареме.
Всякий поймет, что штрихи, умело дополненные пунктиром, который придает
штрихам определенную целенаправленность, предоставляют куда большую
свободу, нежели столь вожделенная абсолютная свобода творчества, где все
зависит от фантазии индивидуума, а ведь индивидууму зачастую ничего не
приходит в голову, ровным счетом ничего, да и пустой лист бумаги ввергает
его в такое же отчаяние, как свободный вечер, когда вдруг испортился
телевизор.
Вся эта сцена прощания с вымирающим искусством "Раскрась сам" - слезы и
прочувствованные слова - разыграна мною не только для того, чтобы отвлечь
внимание от моей персоны. С тех пор как наши дети научились малевать на
чистых листах бумаги картины, годные для выставок, и в четырнадцать лет
рассуждать о Кафке, иные полотна взрослых стали просто невыносимыми, так
же как и иные рассуждения взрослых о литературе. Невинная овечка, если она
и впрямь невинна и умеет толковать улыбку авгуров, еще вправе накануне
заклания оригинально и со смыслом распорядиться своим нутром,
предварительно наглотавшись булавок, иголок, скрепок, партийных и прочих
значков или же квитанций об уплате церковного налога. Однако овечка,
потерявшая невинность и дар разгадывать улыбку авгуров, просто
выворачивает свои внутренности, и мы видим их такими, какие они есть на
самом деле, а по этим жалким кишкам уж ни в коем случае нельзя предсказать
будущее, как это делали древние...
...Итак, я предлагаю читателю всего несколько штрихов и точек, пусть он