"Эрве Базен. Встань и иди" - читать интересную книгу автора

- Преданные, - подсказывает Миландр. - Мы преданные люди.
Беспредельно преданные вам, мадемуазель.
Выражение его лица, его тон многозначительны. И очень меня огорчают.
Огорчают потому, что этот жалкий тип прав: я скверная девчонка. Но хуже
всего то, что я не умею быть скверной до конца, что у Люка и у других
всегда есть средства растрогать меня, и тогда я моргаю, притворяясь, что
мои глаза совершенно сухи. Черт! Неужели я стану еще хлюпать носом?
Послушайте, как дрожит мой голос, пока я издевательски говорю:
- Если мосье мне так предан, было бы весьма любезно с его стороны
подтолкнуть коляску. Я выдохлась...
Так-то оно лучше! Люк протягивает руку и улыбается. Но рука у него
вялая, а улыбка скоро гаснет. Кого обманет эта крошечная уступка? Люк
знает - или чувствует, - что речь идет о милости. О самой унизительной
милости: ее оказывает человек, сочувствующий вашему сочувствию,
позволяющий оказать услугу, в которой он не нуждается.

2

Влажные, чуть выщербленные по краям шиферные крыши за окном были
такого же синего цвета, как и пробитая лента пишущей машинки. Дождь по
крыше и пальцы Матильды на клавишах старого "ундервуда" мягко выстукивали
минорные гаммы. Каждые пятнадцать секунд раздавался звонок ограничителя.
Унылый скрип оповещал о возвращении каретки к упору, о который она
ударялась почти без шума. И опять слышалось неутомимое мягкое постукивание
никелированных клавиш. Сорок пять слов, четыре строчки, восемнадцать
вдохов и выдохов в минуту. Раз навсегда установленный ритм. Раз и навсегда
установлены также потери скорости из-за откашливаний - отметок времени в
тишине - или из-за движений бедрами, когда Матильда усаживается поудобнее
на своей надувной подушке. Раз и навсегда установлены даже две непременные
опечатки на страницу и минута, отводимая аккуратному стиранию ластиком
через одну из дырочек в красной пластмассовой трафаретке, любезно
прилагаемой к товару поставщиком копирки.
А я считывала материал. Не люблю поднимать голову от работы, но
молчание тети начинало меня тревожить. Как правило, у болтливых людей
молчание - признак гнева. Неужели Люк после двух недель размышлений
все-таки ей рассказал? Тем не менее профиль Матильды оставался обычным:
притворно суровый и деланно-торжественный, в стиле Людовика XIV,
отягощенный пучком и бородавкой на веке; уродливые, обвислые, как у
разжиревших кроликов, складки на шее переходили в бесформенную студенистую
массу, втиснутую в корсаж. Как и всегда, масса эта постепенно оседала на
стуле и, казалось, плавилась, пока каждые пять минут резкое движение
плечами не поднимало ее, принуждая снова бороться с жиром, утомлением и
бедностью. Я подумала: "Милой старушке приходится слишком много работать,
чтобы меня прокормить". И со смутным ощущением вины опять принялась за
считку.
- Поверни-ка голову, я нарисую тебя в три четверти. Ах, правда, ведь
он же здесь, неизбежный Миландр! Я его уже больше не замечала. Покусывая
свои карандаши, он в сотый раз пытался нарисовать мой портрет. Если не
говорить о некоторых возможных вариантах, я, даже не глядя, хорошо
представляла себе это выдающееся произведение искусства: голова анемичного