"Борис Барышников. Большой охотничий сезон (Искатель, N 6 1985) " - читать интересную книгу автора

вспоминается.
Вернувшись в дом, он торопливо, что было совсем ему несвойственно,
срываясь со ступенек, полез на чердак, служивший лабазом. Лицо и руки
облепила мертвая паутина, законопаченные щели не пропускали ни лучика, но он
хорошо знал, где схоронил долго послуживший бердан и патроны, авось, случись
что, еще послужат. Вот и пришел черед... Раскидал тряпье, нащупал тяжелый
сверток. Здесь... Как положил. В куске оленьей шкуры. Кильтырой развернул,
достал скользкое от смазки ружье.

"По следу идти - никак не достать. Не успеть. Надо сразу взять вправо
от берега. Пускай тропа ломаная - вверх-вниз, со скальными россыпями, с
низовыми марями, зато близко, вперерез. Нонешним утром еще оне должны были
выйти к Мачехину порогу и тоже взять вправо, ить он сам им тропу выложил.
Лишь бы свернули... Да как не свернуть! Тайга тамошняя глуше, а тропа есть
удобная, вдогон дню ведет, куда и мыслили Уйти сподручней всего. Должны
свернуть. А там и скрестятся наши пути".
Пулька, такая жадная до зверя, шла наскоком, вороша снег, не обращая
внимания на запахи и не засматриваясь на следы. Ни одной белки не облаяла,
ни по одному собольему тропнику не взыграла. Вся в броске. Крутой бублик ее
хвоста пружинил долгое время впереди, словно понимала собака, куда вести и
зачем, пока не вымоталась и не отстала, - сколько верст-то отмахали.
Тофаларец споткнулся на присыпанной ямке, и Кильтырой перелетел через
его рога.
Учуг лежал, кусая снег, бока его судорожно вздымались и опадали. "Никак
ногу сломал?" - мелькнуло у старика. Нет, слава богу, ноги целы, запалился
олешка. Что ж, можно и передохнуть Кильтырой посмотрел на солнце, подплывшее
к горизонту. Вышли они, когда оно лишь начинало взбираться на верхушку
небосвода. Все это время он не давал оленю роздыху, лишь иногда позволяя
тому переходить на шаг. Пулька тоже выбилась из сил - только нагнала их и
залегла рядом, подрагивая и повизгивая от усталости.
- Бедные, бедные, - поглаживал животных Кильтырой.

Он не узнавал собственного голоса. Левое ухо по-прежнему ничего не
слышало. Язык, большой и саднящий, еле ворочался в почти не раскрывающемся
рту. Безудержно захотелось есть и спать. Больше даже спать. Кильтырой
нарубил соснового сушняка, забросал кучей веток крупные сучья, запалил
костер. На всякий случай порылся в котомке и карманах, но ничего из еды,
конечно, не нашел. Одни патроны.
Тофаларец перевернулся на поджатые ноги и, когда Кильтырой вскрыл ему
ножом вену под лопаткой, только дернулся кожей. Несколько судорожных глотков
насытили Кильтыроя. Он успел еще замазать ранку оттаявшей у костра грязью и
мгновенно заснул, привалившись к теплой шерсти оленя.
Спал он часа два, не больше. Сплющенное, разорванное солнце скрывалось,
прощаясь с землей последними красками заката. Выпирали колючие звезды.
Яснела на глазах луна, наполняя обливным светом тайгу.
И снова рысил, где удавалось, тофаларец, и Пулька упорно рвалась
вперед, взвизгивая, когда колола израненные настом лапы; и снова Кильтырой
смотрел, не мигая, перед собой, буравил взглядом тайгу, а виделись ему
ненавистные лица в прыгающем прицеле бердана.
Кильтырой поправил шарф на груди. Мороз усиливался. Луна принарядилась