"Дональд Бартельми. Critique de la vie quotidienne" - читать интересную книгу автора

еще до Большой войны, и как тебе тоже хотелось лошадку, а вспомнив,
пытаешься унять нервы, опрокидываешь еще стакан (нынче, кажется, третий),
напусканешь на себя сосредоточенность (ты и весь день ходил такой серьезный,
сосредоточенный, все хотел сбить с толку врагов и, как щитом, защититься от
безразличия друзей), а потом мягким голосом, ласково, этак с лукавиннкой
даже, пробуешь втолковать ребенку, что животное, относящееся к роду лошадей,
уж так оно устроено, предпочитает жить в степях да полях, где ему вольная
воля бродить, да пастись, да спариваться с другими красивыми лошадьми, это
же тебе не захламленная квартира в разваливающемся кирпичнном доме, ты сам
подумай, как ей тут будет скверно, в твоей квартире, или ты хочешь, чтобы
она мучилась у нас, лошадка несчастная, и тоскованла, и валялась на нашей
двуспальной кровати, а она и наблевать запросто может или разозлится и
копытами по стене, по другой, дом так ходуном и ходит. А ребенок,
догадавшись, к чему клонится дело, нетерпеливо перебинвает тебя, машет
ручонкой своей крохотной: "Я не про то, я совсем не про то", и выясняется,
что и правда ты напрасно старался, мальчишка другого хочет, то есть чтобы у
него была лошадка, но держать ее будем в конюшне, в парке, вот как Отто. "А
что, у Отто своя лошадка? " - с изумлением спрашиваешь ты, - этот Отто
учится с мальчишкой в одном классе, одногоднки они, и на вид ну ничем он не
лучше моего малыша, вот разве с деньгами у него посвободнее, а мальчишка
кивает, да, родители купили Отто лошаднку, и сам в слезы, да норовит, чтобы
ты увидел, как он ревет, - ну и рондители, ни черта в голову не берут,
скорее бы на рынке спад начался, да чтобы потом им уж и не подняться, - а ты
сталкиваешь рыдающего своего сына с колен, не обращая внимания на его
театральные всхлипы, ставишь его на пол, направляешься к жене, которая всю
эту сцену пролежала, отнвернувшись лицом к стене, и выражение у нее было, я
точно знаю, такое же, как у святой Катерины Сиенской, когда та обличала папу
Григория за неподобающее роскошество его покоев в Авиньоне, вы бы сами
увидели, что я не преувеличиваю, только увидеть ничего нельзя, она уткнулась
лицом в стену и даже не обернется, короче, направляешься к жене, а, между
прончим, время коктейлей уже истекает и осталось всего два из девяти
полонженных (ты дал торжественный зарок, что до ужина девять и ни стаканом
больше, не то здоровья совсем не останется), да, так, стало быть, ты к ней
подходишь и самым невозмутимым тоном осведомляешься, что там у нас на ужин и
с какой радости она, блядь, спустила на меня это вопящее чудонвище. Ну и
она, с королевской выдержкой сохраняя свой air naif, а заодно не упустив
случая продемонстрировать, какие у нее красивые ноги - и тебе бы перепало,
если бы хорошо себя вел, - размеренным шагом удаляется из гостиной на кухню,
где вываливает на пол весь наш ужин, так что, загляннув за порцией льда из
холодильника, начинаешь выписывать пируэты, скользя по свиным отбивным с
sauce diable, вылившимся из датской нержанвеющей кастрюльки, а также по
патиссонам в маринаде "Луис Мартини" с донбавкой горных трав. И поскольку
таким вот оказался приготовленный для тебя приз, свой счастливый час ты
решаешь увенчать тем, что нарушаешь собственное железное правило, переступив
через сей закон превыше всех законов и выпив одиннадцать вместо тех скромных
девяти, коими томленье вечеров ты приглушить пытался, когда в камине
теплился огонь, а ветер за окном метался и пр. Только вот какое дело: открыв
холодильник, убежданешься, что эта сука, которой дела ни до чего нет, забыла
залить воду и льда нет ни кубика, как хочешь, так и пей десятую и
одиннадцатую тоже. Уверившись, что так оно все и есть, ты испытываешь