"Алессандро Барикко. CITY" - читать интересную книгу автора

верзила и безволосый тип, немой, они всг разобьют и всех передушат
телефонными проводами. Верзилу зовут Дизель, а немого - Пумеранг. Или
наоборот, точно не помню. Как бы там ни было: они не такие уж и плохие.
Фотокарточка Евы Браун была обрамлена красным пластиком, а за подложкой
на случай необходимости торчала складная подставка. Лицо на снимке было
действительно лицом Евы Браун.
- Ясно?
- Вроде того.
- Пианист располагался на первом этаже огромного коммерческого центра,
прямо под движущимся наверх эскалатором, там лежал красный ковер и стояло
белое пианино, а он, одевшись во фрак, играл по шесть часов в день, играл
Шопена, Кола Портера и еще что-то вроде этого, и всг наизусть. В его
распоряжении имелась элегантная табличка с надписью "Наш маэстро на минутку
отлучился"; выходя в туалет, он доставал ее и устанавливал на крышке
пианино. Затем возвращался и вновь играл. Он был не так плох, как другие
папаши, я имею в виду, неплохой в том смысле, что... ну, он никого не бил,
не пьянствовал, не трахал свою секретаршу, ничего такого, была еще машина...
которую он не покупал, его тревожило, что машина будет слишком... слишком
новой или чересчур красивой, он мог бы купить ее, но не делал этого; его
тревожило это, не думаю, что у него имелся четкий план, просто для него это
было естественно, в общем, не покупал, и все тут. Он вообще не делал ничего
такого, именно в этом и была проблема, понимаешь? Так и появилась эта
проблема - не сделать этого, потом еще много чего, работать - и все, и он
делал это, как будто жизнь его обошла, и из-за этого терял в своем
мастерстве, терпел поражение, не хотел ничего проявить. Он был как черная
дыра, какая-то бездна несчастий, а ведь это самая настоящая трагедия, а
корнем всей трагедии было то, что он увлекал в эту дыру и нас, меня и мою
мать; он с удивительным постоянством тянул нас туда, каждой минутой, каждым
мгновением своей жизни, каждым движением он с упорством маньяка доказывал
убийственную теорему, теорему о том, что если он и делал это, то из-за нас
-
из-за нас с матерью, в том-то и заключалась теорема, из-за нашего
существования, из-за чувства вины перед нами обеими, ради нашего
спасения,
из-за нас, ради нас, каждый Божий день он доказывал эту идиотскую теорему...
Вся его жизнь с нами была непрерывным и бесконечным жестом, который он
применял сознательно, самым жестоким и хитрым образом, то есть не говоря ни
слова; он никогда ничего не сказал бы, ни слова не говорил об этом, хотя,
ясное дело, мог бы и сказать, но не сказал бы никогда; это было ужасно, это
было так жестоко - никогда ничего не говорить, а потом твердить тебе это
каждый Божий день - тем, как он сидит за столом, как смотрит телевизор, даже
как бреется... И все эти гадости, которых он не совершал, выражение лица, с
которым он смотрел на тебя... это было ужасно, и все, что ты мог сделать -
сойти с ума, и я сходила с ума; ведь я была совсем ребенком, беззащитным
ребенком; дети - сволочи, но против чего-то они ничего не могут поделать; и
если ударить ребенка, он ничего не может поделать, так и я не могла ничего
сделать - только сходить с ума, тогда однажды мать взяла и рассказала мне
про Еву Браун. Это был прекрасный пример. Дочка Гитлера. Мне было сказано,
что я должна думать о Еве Браун. То, что получилось у нее, может получиться
и у меня, сказали мне. Это был странный, но увлекательный рассказ. Мне