"Алессандро Барикко. CITY" - читать интересную книгу автора

сказали, что когда он покончил с собой, проглотив цианистый калий, она
сделала это вместе с ним, она была там, в бункере, и умерла вместе с ним.
Мне сказали, что даже в худших из отцов есть что-то хорошее. И ради любви
нужно научиться любить это в них. Я думала над этим. Я понимала так, что и в
Гитлере есть что-то хорошее, и придумывала разные истории об этом: например,
когда он возвращается вечером домой, уставший, говорит тихим голосом, вот он
усаживается перед камином, пристально глядит на огонь, уставший до смерти, а
тут я, Ева Браун, да? Белокурая девочка с косичками и ногами в белых
чулочках под юбкой; и я, не приближаясь, смотрю на него из соседней комнаты;
а он так невероятно устал от всей этой крови, которая льется повсюду, он
прекрасен в этой своей форме, глаз не оторвать; и вот кровь исчезает, и
видна только усталость, необычайная усталость, и я восхищаюсь ею, а потом он
оборачивается ко мне, видит меня, улыбается, встает и во всей своей
ослепительной усталости, давящей на него, идет ко мне, прямо ко мне и
пристраивается рядом: Гитлер. Хрен знает что. Он вполголоса говорит мне
что-то по-немецки, а потом правой рукой тихонько гладит меня по голове, и
какой бы леденящей она ни казалась, но рука у него была мягкая и теплая,
нежная и приятная, как будто несла в себе какую-то внутреннюю мудрость,
рука, которая могла тебя спасти, и, как бы отвратительно это ни казалось,
это была рука, которую ты мог любить, а в конце концов и полюбил,
представив, как прекрасно было бы, если бы это была правая рука твоего отца,
такая нежная. Вот что я придумывала и прокручивала у себя в голове, и всякое
тому подобное. Для тренировки, понятно? Ева Браун была моим тренажером. И со
временем я преуспела. По вечерам я пялилась на своего отца, сидящего в
пижаме перед телеком, пялилась до тех пор, пока мне не удавалось увидеть
Гитлера в пижаме перед телеком. Чтобы сохранить образ, я какое-то время
хорошенько впитывала его, стараясь сохранить немного расплывчатым, и
возвращалась к своему папе, к его истинному лицу: господи, он казался таким
нежным, жутко усталым и совершенно несчастным. Временами возвращался образ
Гитлера, а потом вновь моего отца, они перемещались туда-сюда в моем
воображении, и все же образ Гитлера был необходим, чтобы избежать постоянной
пытки, молчания, в общем, всего этого дерьма. Это срабатывало. Кроме
нескольких раз. Ну, ладно. Через несколько лет я прочла в журнале, что Ева
Браун была не дочерью, а любовницей Гитлера. Или женой, не знаю. Короче,
спала с ним. Меня это потрясло. В голове у меня все перепуталось. Я
пробовала заново разложить по полочкам все это, но как? Я не знала, что и
делать. Мне так и не удалось стереть из сознания тот образ Гитлера, когда он
подходит к малышке и принимается целовать ее и все такое. Отвратно. А
малышкой была я, Ева Браун, и он становился моим отцом, такая вот путаница,
просто ужас. И я не могла больше собрать эту головоломку, не было способа
вернуть все на прежнее место, просто раньше это действовало, а потом
перестало. Вот такой конец, Никогда больше я не хотела относиться к своему
отцу иначе, до тех пор, пока он не "родился заново", как он выражался.
Забавная история. Он родился заново в одно прекрасное воскресенье. Он все
еще играл на пианино под эскалатором, а тут к нему подошла одна дама,
увешанная драгоценностями и к тому же слегка навеселе. Он играл "When we
were alive", а она танцевала прямо перед всеми с огромными сумками в руках
и
блаженным лицом. И так продолжалось примерно полчаса. А потом она увела его
за собой, и увела навсегда. Вот что он сказал дома: я родился заново. И,