"Оноре де Бальзак. Дом кошки, играющей в мяч" - читать интересную книгу автора

задорно готовилась отбить огромный мяч, брошенный дворянином в шитом
кафтане. Рисунок, краски, подробности - все наводило на мысль, что художник
хотел поиздеваться и над самим купцом, и над прохожими. Время, изменив
наивную живопись, сделало ее еще более забавной, придав ей некую
загадочность, которая должна была заинтересовать любознательного
наблюдателя. Пестрый хвост кошки был выписан таким образом, что его можно
было принять за какого-нибудь одушевленного зрителя, - очевидно, хвосты
кошек, водившихся у наших дедов, были необыкновенно объемисты, длинны и
пушисты. Направо от картины, на лазоревом поле, плохо скрывавшем гнилое
дерево, прохожие читали: Гильом, а налево: Преемник господина Шевреля.
Солнце и дождь вытравили большую часть позолоты, скупо наложенной на буквы
этой вывески, где, согласно правилам нашего старинного правописания, "U" и
"V" заменяли друг друга. Чтобы умерить гордость людей, полагающих, что мир с
каждым днем становится все более изобретательным, а современное шарлатанство
ни с чем не сравнимо, уместно тут же отметить, что подобные вывески,
содержание которых кажется странным парижским торгашам, являются картинами с
живой натуры, служившей нашим шутливым предкам для привлечения покупателей в
свои лавки. "Прядущая свинка", "Зеленая обезьяна" и т. д. - все это были
животные в клетках, ловкость которых изумляла прохожих, а дрессировка
доказывала терпение купцов XV века. Подобные диковинки обогащали своих
владельцев быстрее, чем какое-нибудь "Провидение", "Добросовестность",
"Милость божия", "Усекновение главы Иоанна Крестителя", и посейчас еще
встречающиеся на улице Сен-Дени. Все же незнакомец не стал бы так долго
любоваться этой кошкой, - достаточно было разок взглянуть на нее, и она
навсегда запечатлелась бы в памяти. У молодого человека тоже были свои
странности: из-под его плаща, падавшего складками наподобие античной тоги,
виднелись изящные бальные туфли, тем более бросавшиеся в глаза на неопрятной
парижской улице, что белые шелковые чулки были покрыты брызгами грязи, -
обстоятельство, выдававшее нетерпение этого молодого щеголя. Наверное, он
пришел сюда прямо со свадьбы или с бала: несмотря на такой ранний час, он
держал в руке белые перчатки, а черные развившиеся кудри, рассыпавшиеся по
плечам, указывали на прическу а-ля Каракалла[1], ставшую модной благодаря
школе Давида[2] и тому увлечению всем греческим и римским, которое отличает
начало нашего столетия.
Несмотря на шум, поднятый телегами запоздалых огородников, мчавшихся
галопом на главный рынок, улица, обычно столь оживленная, была теперь полна
тишины, прелесть которой известна только тем, кто блуждал по опустевшему
Парижу в часы, когда городской шум, на некоторое время притихший, снова
воскресает и доносится издали, подобно мощному рокоту моря. Странный молодой
человек, наверное, казался не менее занимательным торговцам из "Дома кошки,
играющей в мяч", чем сама "Кошка, играющая в мяч" - для этого зрителя.
Ослепительно белый высокий галстук подчеркивал матовую бледность его лица.
То мрачный, то сверкающий блеск черных глаз гармонировал с удивительными его
чертами, с изогнутой линией рта, судорожно кривившегося, когда он улыбался.
Его лоб, на котором от нетерпения и досады образовались резкие складки,
казался отмеченным печатью рока. А разве лоб не раскрывает всего человека?
Когда лоб незнакомца сердито хмурился, складки, образовавшиеся на нем,
пугали - так сильно они вырисовывались; но лишь только к нему возвращалось
душевное спокойствие, которое так легко было нарушить, он казался обаятельно
светлым, и тогда это лицо, столь заразительно выражавшее радость, скорбь,