"Оноре де Бальзак. Поиски Абсолюта" - читать интересную книгу автора

какой-нибудь странностью в образе жизни. Густые белокурые волосы,
остававшиеся в небрежении, падали по плечам на немецкий манер, но в
беспорядке, гармонировавшем с общей странностью его фигуры. К тому же на
широком лбу выступали шишки, где Галль помещал миры поэзии. Ясная и глубокая
синева его глаз вдруг загоралась так ярко, как то бывает у восторженных
исследователей оккультных явлений. Его нос, прежде, вероятно, безупречной
формы, теперь удлинился, а ноздри как будто все больше и больше расширялись
с годами из-за непроизвольного напряжения обонятельных мускулов. Сильно
выдавались волосатые скулы, отчего еще более, казалось, западали щеки, уже
поблекшие; красиво очерченный рот был сжат между носом и коротким, резко
приподнятым подбородком. Однако лицо его было скорее длинным, чем овальным:
так что научная система, приписывающая всякому человеческому лицу сходство с
обличием животного, нашла бы себе лишнее подтверждение в Валтасаре Клаасе, у
которого в лице было что-то лошадиное. Кожа плотно обтягивала кости, точно
ее непрестанно сушил тайный огонь; а по временам, когда он смотрел куда-то в
пространство, как бы ища там осуществления своих надежд, так и казалось, что
он ноздрями извергает пламя, пожиравшее его душу. Его бледное, изборожденное
морщинами лицо, его лоб, весь собранный складками, как у старого короля,
исполненного забот, а больше всего - глаза, сверкающие от целомудренного
огня, порождаемого тиранической идеей, и от внутреннего горения обширного
ума,- дышали глубокими чувствами, присущими великим людям. Темные круги у
впалых глаз, казалось, были вызваны только бессонными ночами и ужасным
воздействием вечно обманываемой и вечно возрождавшейся надежды.
Всепоглощающий фанатизм художника или ученого, кроме того, обнаруживался в
постоянной и странной его рассеянности, о которой свидетельствовала его
одежда и манера держать себя, которые соответствовали его великолепной и
чудовищной внешности. Широкие волосатые руки его были грязны, за длинными
ногтями виднелись черные полосы. Башмаки его были не чищены или без шнурков.
Во всем доме только хозяин мог позволить себе эту странную вольность - быть
столь неопрятным. Панталоны из черного сукна, все в пятнах, расстегнутый
жилет, криво повязанный шейный платок, вечно разорванный зеленоватый фрак
дополняли то причудливое сочетание жалкого и значительного, которое у
всякого другого свидетельствовало бы о нищете, порожденной пороками, но у
Валтасара Клааса было небрежностью гения. Как часто порок и гений порождают
одни и те же результаты, вводящие в заблуждение толпу! Не является ли
гениальность тем излишеством, которое пожирает время, деньги, тело и еще
скорее приводит в госпиталь, чем дурные страсти? Кажется, люди питают даже
больше уважения к порокам, чем к гению, ибо последнему они отказывают в
кредите. По-видимому, тайные труды ученого столь нескоро приносят выгоду,
что общество боится рассчитываться с ним при жизни; оно предпочитает
ограничить свою расплату тем, что не прощает ему ни его бедности, ни
несчастий. Хотя Валтасар Клаас никогда не помнил о настоящем, все же, если
он отрывался от таинственных своих созерцаний, если нежность и общительность
оживляли его задумчивое лицо, если его пристальный взор, выражая сердечное
чувство, терял свой суровый блеск, если он оглядывался вокруг себя,
возвращаясь к жизни реальной и обыденной, трудно было тогда не воздать чести
пленительной красоте его лица и отпечатлевшемуся на нем изяществу ума.
Увидев его тогда, все пожалели бы, что он не принадлежит более свету, и
всякий сказал бы: "Должно быть, он очень красив был в молодости". Обычная
ошибка! Никогда Валтасар Клаас не был более поэтичен, чем теперь.