"Оноре Де Бальзак. Дочь Евы" - читать интересную книгу автора

)и волнения, подобен был поэме горькой скорби. Безоблачное небо, аромат
цветов, прогулка по саду рука об руку дарили их несказанными усладами.
Окончание какого-нибудь рукоделия служило источником невинных радостей.
Общество, которое они видели у матери, не только не способно было
обогатить сердце или развить ум, но могло лишь омрачить все их понятия и
привести в уныние чувства, ибо оно состояло из чопорных, сухих,
неприветливых старух, беседа которых вращалась вокруг проповедников или
духовных наставников, вокруг мелких недомоганий и церковных происшествий,
неуловимых даже для газеты "Котидьен" и "Друга религии". Что до мужчин
этого круга, то они могли бы погасить все факелы любви, так холодны были
их лица, такое печальное примирение с судьбою написано было на них; все
они достигли того возраста, когда мужчина угрюм и удручен, когда он
оживляется только за столом и привержен лишь к тому, что касается
телесного благополучия Религиозный эгоизм иссушил эти сердца, обрекшие
себя долгу и замкнувшиеся в обрядности. Чуть ли не все вечера проходили в
молчании, за картами. Обе девочки, словно объявленные вне закона этим
синедрионом, поддерживавшим материнскую строгость, ловили себя на чувстве
ненависти ко всем этим удручающим фигурам с впалыми глазами, с
нахмуренными лбами. На темном фоне такой жизни резко выделялось только
одно лицо - учитель музыки. Духовники решили, что музыка - искусство
христианское, возникшее в католической церкви и ею взлелеянное. Поэтому
девочкам позволено было учиться музыке. Девица в очках, преподававшая
пение и игру на фортепиано в соседнем монастыре, замучила их упражнениями.
Но когда старшей дочери исполнилось десять лет, граф де Гранвиль настоял
на приглашении учителя Идя на эту необходимую уступку, графиня сделала
вид, будто подчиняется мужней воле: святошам свойственно ставить себе в
заслугу исполнение долга. Учитель был немец-католик, один из тех
рождающихся стариками мужчин, которые всегда, вплоть до восьмидесяти лет,
кажутся пятидесятилетними Нечто детское и наивное сохранилось в чертах его
худого и морщинистого смуглого лица. Голубизна невинности оживляла глаза,
а на губах всегда была веселая молодая улыбка. Седые волосы, естественно
лежавшие, как на изображениях Христа, придавали какую-то торжественность
его экстатическому виду, но такое впечатление было обманчиво: старик
способен был наглупить с самой примерной невозмутимостью. Одежда для него
была всего лишь необходимой оболочкою, он не обращал на нее никакого
внимания, ибо взор его всегда витал в небесах и не мог снисходить к
материальным интересам. Недаром этот безвестный великий артист принадлежал
к забавному классу рассеянных людей, которые отдают ближнему время и душу,
забывая свои перчатки на всех столах и свои зонтики подле всех дверей.
Руки у него были из числа тех, что остаются грязными после мытья. Словом,
его старое тело, плохо утвержденное на старых кривых ногах и показывавшее,
в какой мере человек способен сделать его придатком души, относилось к
категории тех странных творений природы, которые хорошо описал немец
Гофман, поэт того, что кажется невероятным, но тем не менее существует.
Таков был Шмуке, бывший капельмейстер маркграфа Ансбахского, ученый,
подвергшийся экзамену в синклите святош и спрошенный ими, блюдет ли он
посты. Учителю хотелось ответить: "Поглядите на меня", - но можно ли было
шутить с набожными женщинами и священниками-янсенистами? Этот
апокрифический старец занял такое место в жизни обеих Марий, они так
полюбили этого простодушного человека и большого артиста,