"Джеймс Грэм Боллард. Перегруженный человек" - читать интересную книгу автора

ведь не приснилось же, отчетливо было слышно. А с другой стороны, когда в
доме такое изобилие всяких механических штуковин, щелкнуть может все что
угодно.
По рифленому стеклу, образовывавшему боковую стену гостиной, проползла
темная тень; секундой позже Фолкнер увидел, как в узком проезде, отделявшем
его участок от Пензилов, остановилась машина. Из машины вышла девушка в
синем лабораторном халате; хлопнув дверцей, она направилась по щебеночной
дорожке в соседний дом. Двадцатилетняя свояченица Пензила гостила в Бедламе
уже второй месяц. Когда она исчезла из вида, Фолкнер торопливо расстегнул
ремешок с электродами и встал; открыв дверь веранды, он пулей выскочил в
свой садик. Луиза (он знал, как зовут эту девушку, хотя и не был с ней прямо
знаком) ходила по утрам на занятия по скульптуре; вернувшись домой, она
неспешно принимала душ и лезла на крышу загорать.
Фолкнер слонялся по садику, воровато постреливая глазами в сторону
соседского дома; он швырял камешки в пруд, притворялся, что поправляет
стойки беседки, а затем увидел за забором Харви, пятнадцатилетнего сына
Макферсонов.
- А что это ты не в школе? - спросил он у Харви, тощего, долговязого
юнца с умным остроносым лицом под буйной копной рыжих волос.
- Полагалось бы, - непринужденно признался Харви, - но мама легко
поверила в мое сильное переутомление, а Моррисон, - так звали его отца, -
только и сказал, что я для всего могу придумать причину. Здешние родители, -
он сокрушенно пожал плечами, - слишком уж склонны к вседозволенности.
- Что правда, то правда, - согласился Фолкнер, поглядывая через плечо
на душевую кабинку. Розовая фигурка возилась с кранами, слышался плеск воды.
- А вот скажите, мистер Фолкнер, - возбужденно заговорил Харви, - вот
вы знаете, что после 1955 года, когда умер Эйнштейн, так и не появилось ни
одного гения? Микеланджело, потом Шекспир, Ньютон, Бетховен, Гёте, Дарвин,
Фрейд, Эйнштейн - все это время на Земле в каждый конкретный момент
обязательно имелся хотя бы один живой гений. А теперь, впервые за пятьсот
лет, мы полностью предоставлены своим собственным промыслам.
- Да, - кивнул Фолкнер, не глядя на Харви, его глаза были заняты совсем
другим делом, - я знаю. Осиротели мы, несчастные, никто-то нас не любит.
По завершении душа он односложно попрощался с Харви, вернулся на
веранду, устроился в шезлонге и снова затянул на запястье ремешок.

Он принялся систематически, объект за объектом, выключать окружающий
мир. Первыми исчезли дома напротив, белые скопления крыш и балконов быстро
превратились в плоские прямоугольники, строчки окон стали наборами маленьких
цветных квадратиков, наподобие решетчатых структур Мондриана. Небо повисло
безликим синим массивом. Нет, не совсем безликим - где-то в его глубине полз
крошечный самолетик, гудели двигатели. Фолкнер аккуратно устранил смысл
этого образа и начал с интересом наблюдать, как изящная серебристая стрелка
медленно растворяется в синеве.
Ожидая, когда же стихнет гул, он снова услышал непонятный щелчок, точно
такой же, что и раньше. Щелчок прозвучал совсем рядом, слева, со стороны
окна, однако Фолкнер слишком глубоко утонул в разворачивающемся
калейдоскопе, чтобы подняться на поверхность.
Когда самолет окончательно исчез, он переключил свое внимание на садик,
быстро обезличил белую ограду, фальшивую беседку, эллиптический диск