"Дмитрий Балашов. Святая Русь (Книга 2, части 5 - 6) (Государи московские; 7)" - читать интересную книгу автора

впоследствии, <процвели>, побогатев и обстроясь, святые обители, теми
старцами основанные. Но имя Сергия нынче стало как бы отделяться,
восходить над иными прочими, проникать инуду, за пределы уже и Московского
великого княжения. И как тут сказать? Муж власти, далекий от трудов
святоотческих, решил бы, может, что с ростом княжества самого, с
укреплением князя Дмитрия среди властителей земли Владимирской растет,
подымается и слава подвижника московского! Но возможно и вопреки решить,
сказавши, что духовный авторитет Сергия укреплял власть государя
московского, и, пожалуй, последнее будет вернее.
Власть всегда страстна и пристрастна. Ее укрепление неизбывно и всюду
рождает протест еще не одоленных, вольных сил, и потому без скрепы
духовной никакая власть долго стоять не может. А духовность свыше не
насаждается. И силою властителя ее не укрепить тоже. Силою власти можно
лишь уничтожить свечение духовности в людях, сведя жизнь к серому течению
будничного добывания <хлеба насущного>, которое, по каким-то сложным
законам естества, никогда не удается и не удавалось без того самого
стороннего и как бы отрицающего плотяную, тварную и вещную
действительность огня, без того свечения духа, которое токмо и позволяет
жить, и нести крест, и не губить сущее, Божий мир вокруг нас, и не губить
самого себя, вместилище Духа живого, ежели есть вера не токмо во плоть, но
и в Дух, не токмо в тленное, но и в вечное! Так, верно, от Сергия к власти
восходил, а не на него упадал тот незримый ток, то истечение божественного
света, о котором глаголали и писали оба Григория - Синаит и Палама -
вослед великим старцам синайским первых, учительных веков.
И свет этот, сперва едва мерцавший в лесной украине на вершине
Маковца, свет этот стал виден уже и от инуду, и нынче вот по оснеженным
кое-где дорогам поздней нынешней весны привели к нему уже из Тверской
земли, с Волги, безумного великого боярина знатного старинного рода
Лозыниных, который болел давно и долго, убегал в леса, грыз по-медвежьи
путы свои и руки неосторожных холопов, что ловили, имали и приводили домой
раз за разом неукротимого господина своего, и тут, напоследях, порвавшего
цепь, уже перед самой обителью Сергиевой.
- Не хощу тамо, не хощу! - орал боярин, и крик этот, даже не крик, а
словно бы медвежий рев, первым услышали в обители, до того еще, как
прибежал испуганный холоп тверич, сбивчиво объясняя, кого и зачем привели
они к святому Сергию.
- Не хощу к Сергию! Не хощу! - продолжал яриться боярин, хапая
зубами, пытаясь укусить упрямую дворню свою. Скоро прибежал и
захлопотанный родич болящего.
Сергий вышел на крыльцо кельи. Немногословно велел братии собираться
на молитву в церковь. Утробный рев (казалось уже - безумный вот-вот лопнет
от крика) все не кончался за оградою. Иноки, опасливо взглядывая на своего
игумена, проходили, точнее, пробегали в храм. Многих бесноватых излечивал
ихний наставник, но чтобы так грозно ревел не дикий зверь, а человек, они
еще не слыхали.
Ударили в било. Сергий, войдя в храм, неторопливо облачился. Надел
епитрахиль, наручи, пояс и набедренник, сунул голову в отверстие ризы,
поданной ему прислужником, и взял в руку тяжелый напрестольный крест
кованого серебра - недавнее княжеское подарение. Молитва требовала
сосредоточенности. Сосредоточенности требовал и не прекращающийся рев