"Дмитрий Балашов. Святая Русь (Книга 2, части 5 - 6) (Государи московские; 7)" - читать интересную книгу автора

подобные маслу, сосновые стволы, а там станут и совсем уже буро-красными,
а белый нынешний лемех посереет сперва, а там и засеребрится в аэре,
впитывая в себя серо-голубую ширь неба и мглистые сизые тени облаков...
Эх! Кабы дерево не горело, сколько красоты уцелело бы на просторах
русской земли! Кабы дерево да не шаяло, кабы молодцы да не старились, кабы
девицы красные не хилились, кабы цветики лазоревы не вянули, кабы
весна-лето красное не проходили! Да и был ли бы тогда, стоял ли и сам
белый свет? Без грозы-непогоды не бывать ведру-ясени, без морозу да вьюг
не настать лету красному, безо старости нету младости, без ночи темныя нет
и свету белого! А заматереет молодец - сыны повыстанут, одороднеет
молодица - дочери повырастут! И всегда-то одно шает, друго родится, и
жалеть-то нам о том да не приходится!
Службы монастырские уже вновь обежали широкий двор, поднялись
трапезная, хлева, бертьяница, кельи, покой настоятельский. Но не туда, не
в светлые верхние жила тесовых горниц, а в дымное нутро хлебни унырнул
троицкий игумен, небрегая по навычаю своему <роскошеством палат
позлащенных>. Не к великому князю в Кремник, и даже не к племяннику
своему, игумену Федору, не к келарю, в гостевую избу, направил он стопы
свои, а к послушествующему в монастыре бывшему казначею вельяминовскому
Кузьме, нынешнему Кириллу, явился Сергий на первый након. И сейчас сидел в
черной от сажи печной, низкой, с утоптанным земляным полом избе, более
половины которой занимала хлебная печь с широким и низким устьем. Печь
дотапливалась, рдели багряные уголья, слоистый дым колебался занавесом,
пластаясь по потолочинам, неохотными извивами уходя в аспидно-черное нутро
дымника.
Сергий сидел, отдыхая, на лавке, протянув в сторону печи ноги в сырых
лаптях. Икры ног и колени гудели глухою болью, нынешняя дорога далась ему
с особым трудом.
Весна небывало медлила в этом году. Пути все еще не освободились от
плотного, слежавшегося снега. Москвичи в апреле ездили на санях. Все дул и
дул упорный сиверик, и натаявшие под весенним солнцем лужи за ночь
покрывались коркою льда, что, крушась, хрупала под ногами и проваливала
целыми пластами от ударов дорожного посоха.
Торбу свою Сергий сложил под лавку, в углу хлебни, и сейчас, глядя,
как Кузьма месит дежу, отдыхал и отогревался после долгой дороги.
У бывшего казначея Тимофеева работа вилась ладно и споро. Он уже
выгреб печь, дасыпав рдеющие угли в большую глиняную корчагу и прикрыв ее
крышкою, обмел под печи можжевеловым помелом и теперь, пока печь
выстаивалась, взялся снова за тесто.
Отворилась дверь. В хлебню как-то боком, заранее преувеличенно и
конфузливо улыбаясь, пролез неведомый инок, бегло, с опаскою глянув на
Сергия.
- Что приволокся? Квашню месить али хлеба просить? - не давая гостю
раскрыть и рта, мрачно вопросил Кирилл, не прекращавший энергично
погружать обнаженные по локоть руки в упругую, словно живую, попискивающую
даже тестяную плоть.
- Краюшечку бы тепленького! - тонким голосом, покаянно опуская
глазки, выговорил пришедший брат.
- А ты за дверью постой да канун пропой! - отозвался Кирилл.
- Кому, Кузя? - проникновенно, <не понимая>, выговорил проситель.