"Дмитрий Михайлович Балашов. Симеон Гордый (Роман, Государи московские, 4)" - читать интересную книгу автора

большого распростертого тела. И глаза, обращенные к князю, уже там, за
гранью днешней суеты. Протасий зримо отходит, уходит в прошлое, а с ним
отходит, исчезает живая связь времен, и то, что было живым и трепетным
когда-то, становится, станет вскоре глухим далеким преданием, изустною
легендой, напоминаемой изредка, но все тише, все реже, пока ото всего не
останут одни немногие и скупые слова летописца владимирского, за коими уже
не узреть живого человечьего лица, но виден лишь уставной княжеский образ,
скорее икона, чем зримое отражение минувшего бытия.
Симеон сидит, смотрит в замшелый, полумертвый лик, кивает, слушает
медленные старческие слова, просьбу поддержать, оберечь сына от происков
ненавистного Алешки Хвоста-Босоволкова...
Выходит он на цыпочках, пятясь. Почему умирающему Протасию надобно
все это?
Да, сын должен продолжить дело отца! Да, именно там, где было родовое
место (хотя бы и пепелище или высокая злая крапива, жадно пожирающая
трухлявые остатки нижних венцов). Все равно! Хоромы родителя остались в
мысленных очах потомков и потому возрождаются вновь. Стучат топоры. Рало,
царапая землю, подымает древнюю, затравенелую пашню... Чем именно этот
кусок земли (этот город, это поместье, княжество) так дороги, так
неотрывны от сердца? Муравьиной работе поколений, медленному приращению
или упадку родового добра обязан человечий род бытием своим. Работе рук и
памяти сердца. Дорогим могилам предков своих!
И он тоже обязан памяти своего отца. Обязан этому растущему городу,
крепнущему княжеству; обязан им всем, и живым и мертвым, - мертвым паче
всего! Обязан заменить отца братьям своим, а боярам, земле заменить их
усопшего князя... И как же он одинок в эти последние, суматошные дни!


ГЛАВА 3

Близит вечер. Семен сидит один, тяжело опустив плечи. Нету сил ни
встать, ни подумать путем, как это начнет у него в Орде: с кем ему
предстоит хитрить, с кем поссорить и кого подкупать? Батюшкова лица, как
ни пытается он, не вспомнить. Вместо того окровавленный лик Федора вновь и
вновь блазнит ему в очи. Сумерки сгущаются за окном. Темнеет. Свеча едва
озаряет лики святых, упрятанные в жемчуг и серебро божницы.
Настасья, опрятно постучав, просовывает голову в раствор дверей.
- Ладо! К тебе какая-то старуха, тамо, внизу, требует тебя позрети!
- Впусти! - встряхивая головой, глухо отвечает Семен. И почти не
дивит, когда перед ним возникает Кумопа, колдовка, месяц назад
встретившаяся ему на пути.
Он глядит на эти ветоши, столь неуместные здесь, в роскоши княжьих
хором, на ее ноги в стоптанных лаптях, попирающие ордынский ковер...
Досадливо вспоминает подаренный старухе золотой перстень. За какою
корыстью приволоклась нынче старая?
- Князь, ты можешь не дожить до утра! - Каркающий голос колдовки сух
и строг. - На, возьми! - Темная от грязи худая лапа протягивает ему пучок
сухих можжевеловых веток.
Князь смотрит с сомнением. Там, на дороге в лесу, это было прилепо,
но здесь, в изузоренных покоях, где иконы в дорогих окладах, где рядом