"Дмитрий Михайлович Балашов. Бремя власти (Роман)" - читать интересную книгу автора

сторону молодого тысяцкого, задышался, мотнул головой, неотступно
примолвил:
- Посему! Преже люди, потом товар! Не о том, что получить, хоть и из
тех земель заморских, а о том, чтобы мастер в нашей земле был ублаготворен
и ревновал о деле своем, - вот о чем должна быть главная дума княжая! У
нас почни прижимать, стойно тому, как в немецких землях ихних, и все по
лесам разбежат, и все княжество запустеет! Альбо запьют, али в разбой
кинутси, а уж коли друг друга грабить учнем, тут и конец Руси Великой!
Сорокоум говорил дело. Ивану и самому не по нраву пришлась немецкая
выхвала. По своей многолетней работе на Юрия довольно познал он, что
значит плохой работник и что значит хороший на месте своем. Плохого, и
верно, ничем не заставишь работать. Не заможет!
<Мастеру - леготу, земле - тишину и закон праведный>, - продолжил
Калита мысленно речь боярина. Он давно уже умопостигал сие, еще при
митрополите Петре, когда они вместе переводили и правили уставы, соединяли
<Мерило праведное> с византийским <Номоканоном> и составляли книгу
<Власфимию>, противу еретиков и хулителей церкви направленную. То понял,
что никому не надобны скачки и премены, никто не жаждет крушить и ломать -
разве голь перекатная в чаянии скорой и недолгой наживы. А надобна всем
тружающим - такожде, как греку Феогносту каменная храмовая твердость, -
твердая вера в устои, в незыблемость власти и всего, что покрывает и
защищает власть: добра, скота, лопоти, привычных навычаев и обихода,
всего, что от дедов и прадедов нерушимо и извечно. Надобна вера в
прочность бытия! Смерд ли поставит избу на росчисти, купец ли обзаведется
хоромами на Москве, боярин ли измыслит двор с повалушею - у каждого и
любого должна быть надежда на то, что, когда угаснут силы, никто не
выгонит и не выбьет его вон из двора, никто не сгонит с земли, не зазрит и
не обидит, никто не велит переделывать наново, а так вот - в этом дому,
хоромах, терему ли - и умереть позволят ему в чести и покое, и детям чтобы
оставить цело и непорушено, и быти спокойну и за детей, и за внуков и
правнуков. И в том, быть может, самая великая и главная сила власти, что
она каждому дает уверенность в завтрашнем дне. А вот в чем величайшая
печаль и беда власти вышней, что сам-то он, Иван, ныне, став главою Руси,
менее всех прочих граждан своих уверен в дне грядущем!
Вс╕ могут. Могут и в Орде уморить. Могут и здесь восстать противу.
Сейчас в его руках великий стол. А потом? Все они равны, и тот же
суздальский князь равен ему, Ивану! А уж тверской и подавно! Что важнейшее
должен содеять он, ото всех отличное, дабы передолить - навсегда,
насовсем! - и Тверь, и Суздаль, и Новгород, и прочие грады и веси
русстии... Что?
Да, разумеется, совокупить землю! И - не войной. Не разоряя. И -
чтобы тянули к Москве, а не к иным княжествам. Стало, он прав, что шлет
Мину с Кочевой в Ростов за неукоснительной данью! Иначе - с чего же брать!
Зорить Москву нельзя!
Строго подумал так и вдруг невольно прикрыл глаза, такою резкою болью
прошло воспоминание: узкая Машина рука, прохлада ее слегка потной ладошки
на его заботном челе... И увидел ее всю, и словно нежною болью овеяло
сердце: Маша, любимая дочь, нынешняя княгиня ростовская, и Мина с Кочевой.
Серебро. Проклятое серебро для проклятой Орды!
Нет, он прав, все равно прав! Иначе бы не было такой боли и такой