"Рудольф Баландин "Прозрения Достоевского" (Чудеса и приключения, N 1/97)" - читать интересную книгу автора

проявлял сверхобычных способностей. Подобно почти всем гениальным творцам,
он не был "вундеркиндом".
Более того, объяснение его научных прозрений должно непременно
учитывать то обстоятельство, что Федор Михайлович получил высшее
научно-техническое образование, окончив Инженерное училище в Петербурге.
Да и по характеру, стилю его высказываний видно, что он не
пророчествовал в экстазе, а четко, логично рассуждал. Хотя при этом
достигал высот, недоступных рассудочному "евклидову" уму. Почему?


ГЕНИАЛЬНОСТЬ КАК ДИАГНОЗ

Федор Михайлович на личном опыте прочувствовал опасность умственной
деградации, связанной с падучей. В письме Александру II он признавался:
"От каждого припадка я, видимо, теряю память, воображение, душевные и
телесные силы. Исход моей болезни - расслабление, смерть или
сумасшествие". И все-таки именно с обострением болезни - после каторги -
он создал все свои гениальные творения!
Безусловно, не исключено, что никакой причинной связи его творчества с
болезнью не существует. Или даже, что он творил вопреки тяжелому нервному
расстройству! Хотя в таком случае и вовсе непонятно, почему гениальность
проявлялась одновременно с недугом? И почему больной мыслитель достиг
высот, недоступных даже незаурядным ученым, философам, писателям,
психологам?
Кто-то вправе напомнить о давней гипотезе, связывающей гениальность с
помешательством. В некоторых случаях действительно маниакальное излишне
специализированное, однобокое развитие позволяет достигать немалых успехов
в отдельных областях (скажем, решении математических задач, шахматной
игре, уникальной памятливости и т. п.). Но ведь нас в данном случае
интересуют именно универсальные гении типа Достоевского, которых никак не
назовешь узко специализированными феноменами.
Чтобы не вдаваться в умозрительные размышления, обратимся к некоторым
фактам, способным пролить свет на нашу проблему. Близкий друг Достоевского
Н. Н. Страхов вспоминал: "Это было, вероятно, в 1863 году, как раз
накануне Светлого Воскресения.
Поздно, часу в 11-м, он зашел ко мне, и мы очень оживленно
разговорились. Не могу вспомнить предмета, но знаю, что это был очень
важный отвлеченный предмет. Федор Михайлович очень оживился и зашагал по
комнате, а я сидел за столом. Он говорил что-то высокое и радостное; когда
я поддержал мысль каким-то замечанием, он обратился ко мне с вдохновенным
лицом, показывавшим, что одушевление его достигло высшей степени. Он
остановился на минуту, как бы ища слова для своей мысли, и уже открыл рот.
Я смотрел на него с напряженным вниманием, чувствую, что он скажет
что-нибудь необыкновенное, что услышу какое-то откровение. Вдруг из его
открытого рта вышел странный, протяженный и бессмысленный звук, и он без
чувств опустился на пол среди комнаты".
"Много раз мне рассказывал Федор Михайлович, - вспоминал Страхов, - что
перед припадком у него бывают минуты восторженного состояния. - "На
несколько мгновений, - говорил он, - я испытываю такое счастье, которое
невозможно в обыкновенном состоянии, и о котором не имеют понятия другие