"Рудольф Константинович Баландин. Вернадский: жизнь, мысль, бессмертие" - читать интересную книгу автора

руководствовался "такой формой теоретического мышления, которая
основывается на знакомстве с историей мышления и ее достижениями".


В своих общих рассуждениях он как бы возвращал понятию "философия"
его первозданную сущность ("фило" - любовь, "софия" - мудрость),
потому что любил мудрость и был мудр.


Читая труды Вернадского, попадая в поток его идей, невольно
настраиваешься на размышления.


Есть ученые, изрекающие истины. Они как бы укладывают каменную плотину
поперек течения мысли. До сих пор - движение, а дальше - все. Путь
закончен. Остается только подниматься все выше, устремляться в
стороны до тех пор, пока не хлынет поток через край или не найдет
окольных путей.


Вернадский никогда не претендовал на знание каких-то особых, навеки
незыблемых истин. Его эмпирические обобщения подобны ограждающим
дамбам, не позволяющим потоку растечься в стороны. Он всегда оговаривал
возможность появления новых фактов, которые заставят изменить или
уточнить его обобщения.


Осторожно, ненавязчиво, но целеустремленно, основываясь на фактах,
ведет Вернадский читателя от истоков научных идей к их современному
состоянию и стремится показать дальние горизонты науки, те неведомые
рубежи, которые предстоит еще освоить и которые неизбежно видятся
нечетко и обобщенно.


Вернадскому очень нравилась книга Ромена Роллана о
Рама-кришне. Полуграмотный индийский йог поражал даже умудренных
знаниями западных философов своим острым умом, неиссякаемой
фантазией, глубиной мысли, живостью, образностью своих сказов, притч
и поучений. Он тоже не был философом в обычном смысле слова. Он даже
умудрялся, оставаясь верующим, иронически отзываться о слепой вере,
не отрицал атеизма. Это был необычайный человек, и Роллан писал о
нем с особой теплотой и вдохновением.


Мудрые, а подчас ироничные притчи Рамакришны не могли оставить
Вернадского равнодушным. Он писал: "Через Ггте я пришел к
Р. Роллану... на днях закончил чтение его книжки о Рамакришне, которая
мне дала так много, как давно ни одна книга. Заставила глубоко думать
и вызвала порыв писать по вечным вопросам бытия. Не философский,
не религиозный порыв - но форму научной исповеди".