"Рудольф Константинович Баландин. Вернадский: жизнь, мысль, бессмертие" - читать интересную книгу автораруководствовался "такой формой теоретического мышления, которая
основывается на знакомстве с историей мышления и ее достижениями". В своих общих рассуждениях он как бы возвращал понятию "философия" его первозданную сущность ("фило" - любовь, "софия" - мудрость), потому что любил мудрость и был мудр. Читая труды Вернадского, попадая в поток его идей, невольно настраиваешься на размышления. Есть ученые, изрекающие истины. Они как бы укладывают каменную плотину поперек течения мысли. До сих пор - движение, а дальше - все. Путь закончен. Остается только подниматься все выше, устремляться в стороны до тех пор, пока не хлынет поток через край или не найдет окольных путей. Вернадский никогда не претендовал на знание каких-то особых, навеки незыблемых истин. Его эмпирические обобщения подобны ограждающим дамбам, не позволяющим потоку растечься в стороны. Он всегда оговаривал возможность появления новых фактов, которые заставят изменить или уточнить его обобщения. Осторожно, ненавязчиво, но целеустремленно, основываясь на фактах, ведет Вернадский читателя от истоков научных идей к их современному состоянию и стремится показать дальние горизонты науки, те неведомые рубежи, которые предстоит еще освоить и которые неизбежно видятся нечетко и обобщенно. Вернадскому очень нравилась книга Ромена Роллана о Рама-кришне. Полуграмотный индийский йог поражал даже умудренных знаниями западных философов своим острым умом, неиссякаемой фантазией, глубиной мысли, живостью, образностью своих сказов, притч и поучений. Он тоже не был философом в обычном смысле слова. Он даже умудрялся, оставаясь верующим, иронически отзываться о слепой вере, не отрицал атеизма. Это был необычайный человек, и Роллан писал о нем с особой теплотой и вдохновением. Мудрые, а подчас ироничные притчи Рамакришны не могли оставить Вернадского равнодушным. Он писал: "Через Ггте я пришел к Р. Роллану... на днях закончил чтение его книжки о Рамакришне, которая мне дала так много, как давно ни одна книга. Заставила глубоко думать и вызвала порыв писать по вечным вопросам бытия. Не философский, не религиозный порыв - но форму научной исповеди". |
|
|