"Григорий Бакланов. Входите узкими вратами" - читать интересную книгу автора

галстуках, как на первомайской демонстрации. В поле было яркое солнце и дул
сухой ветер, отдувая к плечу концы наших красных галстуков, и в задних рядах
не было слышно оркестра, только звякали медные тарелки и бухал барабан. Весь
откинувшись, барабанщик с огромным барабаном на животе взмахивал колотушкой,
но звук опаздывал, он раздавался, когда колотушка уже отскакивала от
барабана. А я шел, волновался и шептал про себя. Классная руководительница
поручила мне произнести речь, мне надо было сказать, что сегодня мы хороним
нашего товарища Сережу Бабичева (оказывается, его звали Сережей), которого
мы все любили. Он был хорошим товарищем, и мы всегда будем помнить его. Еще
надо было сказать, что болезнь помешала ему быть активным пионером, но он
всегда, когда только мог... Я боялся спутать что-либо или забыть.
Классная руководительница поставила меня рядом с собой и каждый раз,
когда по списку должны были вызвать очередного оратора, она тревожно
подталкивала меня вперед и, наклоняясь, показывала, как и куда мне взойти,
как стать, к кому повернуться лицом. Наконец директор школы вызвала меня -
"А сейчас от шестого "Б" класса скажет..." - и посмотрела на меня
предупреждающе строго. Я вышел, взошел, стал. Из-под ног у меня осыпалась
глина, и, помню, я глянул вниз, куда скатились комья. А на другой стороне на
такой же свежей насыпи стоял гроб, под который уже подсунуты были веревки.
Стараясь не смотреть туда, но боковым зрением все-таки видя, я говорил
громким на ветру голосом, классная руководительница удовлетворенно кивала.
Ждали под сосной оркестранты, сложив и поставив трубы на землю. Над нами
была тень, и над ними была круглая тень, а в поле на солнце текли и текли
вдаль волны хлебов.
Вдруг я услышал тонкий собачий вой. За гробом стояла на коленях старая
женщина в черном платке и кланялась, кланялась гробу и выла; ее подымали за
плечи. А в гробу, непохожий на себя, желтолицый и строгий, с чернотой под
глазами, с лиловыми пятнами от шеи к ушам, лежал маленький взрослый человек
в пиджаке, в белой рубашке, причесанный, как на службу. Восковые руки его
были сложены спокойно на твердом, торчащем вверх животе.
И тут что-то произошло со мной, я даже сам не знаю, как это все
получилось. У меня вдруг задрожало в горле, я завсхлипывал и позорно при
всех расплакался, говорил и глотал слезы. Я боялся потом взглянуть на ребят,
а классная руководительница сказала, что я испортил все впечатление, что
если бы она знала, если бы только она могла предположить...
Когда мы возвращались с кладбища, отец Бабичева обнял меня за плечи и
вел так рядом с собой и говорил:
- Неудачный он был у нас, что сделаешь?.. Ничего теперь не сделаешь...
С самого рождения знали... Все учился, старался от вас не отстать, а мы
знали...
Я неловко чувствовал себя под его рукой, тяжело и горячо лежавшей на
моих плечах.
Старое сощуренное его лицо будто улыбалось, будто он извинялся перед
нами за что-то.
Для нас по дороге он начал рассказывать про первую мировую войну, на
которой он был солдатом, про то, как во время войны был в Румынии. И умолкал
надолго, забываясь, а я не решался снять с себя его руку. Перестав бояться,
ребята окружили нас, он шел в центре класса, выше всех ростом, ласковыми,
грустными глазами смотрел на нас, ровесников его сына.
- Бедно они там живут, в Румынии... Крестьяне у них совсем бедные...