"Григорий Бакланов. Карпухин" - читать интересную книгу автора

в траве у заборов, мимо лавочек, пустых в этот час. Первое время на сенокосе
у него болело все тело, привыкшее за зиму к сидячей работе, и засыпал он без
снов, оглушенный усталостью. Но сейчас, похудевший и загорелый, Никонов
чувствовал каждый свой окрепший мускул, чувствовал под рубашкой стянутую
загаром кожу.
Еще пыль на дороге лежала, как улеглась с вечера, и воздух,
отстоявшийся за ночь, был чист. Невысоко над садами поднялось солнце, оно
светило по-утреннему, но уже грело спину, и Никонов, пока вышел на край
города к тюрьме, вспотел под рубашкой.
Здесь, за толстыми кирпичными стенами, которые клали прочно, не на один
век, день еще не чувствовался, словно все окна со всех четырех сторон
выходили на север. После улицы, солнца Никонов своей вспотевшей шеей
почувствовал этот сыроватый воздух с устоявшимся плесенным запахом. Он надел
форменный свой мундир, застегнулся на все пуговицы.
В комнате с одним окном, через которое было видно небо в клеточку,
Никонов разложил на столе бумаги и в ожидании подследственного закурил,
сосредоточиваясь. Шофера этого он видел один только раз, сразу же после
происшествия, и теперь, за сенокосом, казалось, не две недели прошли с тех
пор, а все это очень давно было, и лица его он почти не помнил. Но само дело
представлялось довольно ясным. Да Никонову пока еще и не поручали неясных
дел.
Перекладывая бумаги, он освежил в памяти некоторые подробности. По
бумагам значилось: Карпухин, Николай Андреевич. Карпухин... Двадцать пятого
года рождения... Беспартийный. Русский. Ранее судимый. Вот с этого
последнего пункта Никонов и решил начать. Чтобы у Карпухина не осталось
впечатления, будто на нем - пятно на всю жизнь, и что он теперь ни говори,
веры ему все равно не будет. То было тогда, а это - теперь. Теперь все
по-другому, и для Никонова такой пункт решающего значения иметь не мог.
Надо, чтоб Карпухин сразу же почувствовал это.
Никонов еще курил, когда ввели шофера. Не по своей практике, потому что
это было только третье его дело, но от других Никонов знал, как важно первое
зрительное впечатление. Потом, когда не один час они проведут вместе, он уже
будет видеть Карпухина несколько иными глазами. Тем более важно, чтобы
первое наиболее острое впечатление сфотографировалось в памяти. Важно было
также, чтоб и шофер увидел с первой минуты, что перед ним не просто
должностное лицо, не мундир, а человек, который хочет и способен понять его.
Никонов поднял голову от стола, взглянул на открывшуюся дверь
доброжелательным взглядом, который, в сущности, относился не к этому
человеку, а к некоему подследственному, которого вводили сейчас.
- Садитесь, Николай Андреевич.
Шофер сел, заметно волнуясь. Никонов близко увидел его. По бумагам ему
еще сорока не было. Но тянул он на все сорок пять, если не больше. За его
костистыми под хлопчатобумажным пиджаком широкими плечами почувствовал
Никонов такую длинную жизнь - не по числу даже прожитых лет, а по количеству
пережитого, - что внутренне отстранился от него, испуганно. Это напугавшее
его, чего он даже не понимал хорошенько и никак бы не смог словами выразить,
была разница судьбы, доставшейся им. Той судьбы, которая и ему при других
обстоятельствах могла бы выпасть, но не выпала, обошла.
Перед ним на укрепленной в цементном полу табуретке сидел человек,
которого жизнь словно пометила своим клеймом. И что-то уже притерпевшееся