"Григорий Яковлевич Бакланов. Свой человек (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Джавахарлал... неужели некому подсказать?
- Это? Некому. Никто не решится.
- Правда, что у него вшит заграничный стимулятор?
- Если б у него одного. Почти у всех у них. - Евгений Степанович
обреченно вздохнул. - И не заграничный, а наш. Только изготовлен там. Наши
так не умеют.
- Одно могу сказать: дай Бог ему здоровья! - горячо, исступленно
пожелала Елена. А он опять вздохнул.
- Определенности хочется. Прочности! - И вдруг высказал заветное,
само вырвалось из души: - В идеале - народ должен любить не рассуждая.
Но даже во сне томило беспокойство. И муторно было, и просыпался,
будто воздуха не хватало сердцу.


Глава V

Иной раз в трезвую минуту (а случалось это, как правило, в пору
неудач или душевной тревоги) Евгений Степанович заново обдумывал свою
жизнь. В конце концов достиг он немалого, но чем выше подымался, чем
неохватней открывались возможности, тем реже радовала жизнь. Где-то
когда-то прочел он: солнце светит всем одинаково - и зверю, и человеку, и
дереву, - только разную они отбрасывают от себя тень. И постоянно чья-то
тень ложилась на него.
В школе, в классе так пятом или шестом, посадили к нему туповатого
второгодника Фомина, Фому: сверстники ушли дальше, а он остался сидеть на
той парте. Фома списывал у него контрольные по математике, но и списать
толком не умел, выше тройки не подымался. И в любом споре забить его
ничего не стоило, надо было только спорить быстро: от мысли до мысли Фома
пробирался пешком. Но и через день, и через два он все-таки додумывал свою
мысль: "Вот ты давеча говорил..." - "Чего я говорил? Ничего не
говорил!.." - "Как же? Мы еще тогда под лестницей стояли..." - "Врешь ты
все, Фома. Под какой-то лестницей..." И доводил Фому до бешенства, ничего
ему так не нужно было, как свою правду доказать.
И вот у такого Фомы был чудный дар. Случалось, наглухо задумается
посреди урока, а рука сама уже открывает блокнот, уже штрихует в нем
карандашом. И то зажмурит вздрагивающие веки, как слепец, что-то ему там,
во тьме, проблеснуло, то глянет быстро, зорко, а карандаш стелет, стелет
тени, и из чистого листа бумаги, из теней проступает лицо давно знакомое -
вон их учитель стоит у доски, пишет крошащим мелом, поверх очков
растерянно озирается, и в знакомом этом лице схвачено то, чего никто из
них не замечал до сих пор, даже страшно становится: вдруг он и про тебя
знает самое потаенное.
А вскоре их повезли за город, рисовать осенний лес. И впервые он
испытал то, что, наверное, называют вдохновением. Он рисовал и видел
радостно, как все сейчас соберутся вокруг него и подойдет учитель и
скажет, пораженный: "Вот! Смотрите!.." Но собрались вокруг Фомы, нехотя и
он подошел. Фома ничего не вырисовывал - штрихи, блики, тень, свет, - но
чудным образом все ожило: и даль, и лес, и небо высокое, и день золотой
прощально дышал осенью. "Ну и ничего особенного", - хотел уже он сказать,
побледнев, но заговорил их учитель, неудавшийся художник: "Вот, вот чему я