"Григорий Яковлевич Бакланов. Меньший среди братьев (Повесть) " - читать интересную книгу автора

другую ее руку, голую до плеча, оттягивали две огромные сетки. А я ехал в
машине и остановился. "Да, подвезите нас", - сказала она, когда я из-за
опущенного стекла шикарно предложил подвезти, сказала обрадованно и мило.
На следующий день я сидел на террасе, писал что-то, она прошла мимо нашего
забора в лес, так же ведя за руку сына, увидела меня, улыбнулась. Она не
случайно прошла, я это почувствовал, в глазах ее, в улыбке увидал. Я хотел
тут же пойти за ней. Но не пошел. Вот и все. Я всегда был не очень смел с
женщинами. Но я еще долго ждал, что она снова пройдет. И вот взрослый,
курящий сын, толстые ноги, а позади несложившаяся жизнь. Я это увидел,
когда она целовала сына, вся ее нерастраченная, никому не отданная страсть
перенеслась на него. А волосы те же и прическа та же.
И странные мысли сменялись, пока мы ехали: что могла быть иная жизнь
и это мог быть мой сын... Ну, не этот, другой. Я не могу так думать,
потому что есть мой сын, он есть, а это все равно как если бы его не было,
если бы он не жил... Но что-то я задавил в себе. Надо так? Почему? И
постоянно я что-то в себе задавливаю.


Глава V

Такой день, как сегодня, старит человека.
Я забежал на лекции, буквально забежал. В душе я бежал, загнанный и
потный, но для тех, кто видел меня в эти оставшиеся до звонка четыре
минуты, я входил не спеша, отрешенный от забот, обремененный мыслями и
отчасти жарой. Люди, занятые публичной деятельностью, обязаны следить за
тем, как они выглядят со стороны, как входят, выходят, какими видят их.
Это становится частью профессии, совершается автоматически, помимо
сознания: все время видеть себя в незримом зеркале - и жесты, и манеры,
регулировать тембр голоса. Что в душе у вас, разглядит не каждый, но
каждый видит, что на лице.
Все было напряжено во мне, а я, раскланиваясь с дамами, успевая
сказать нечто приятное, подымался по каменным ступеням, по которым до меня
взошло столько мыслителей и столько ничтожеств; последних, впрочем, всегда
больше. И на кафедре, здороваясь и усаживаясь в кресло (до звонка
оставалось полторы минуты), говорю, как главный груз свалив с плеч:
- Ну и жара сегодня!..
Как всегда - и до лекций, и между лекциями - развлекает всех
профессор Радецкий, старый холостяк. Он возбужден, чем-то вспенен, сразу
же набрасывается на меня, обретя нового слушателя:
- Вы слышали что-нибудь подобное? Грандиозно! Включаю сегодня
радио... Девять пятнадцать, писатель у микрофона... Оказывается, сказка
Пушкина о золотом петушке - это глубоко запрятанная сатира на царское
самодержавие. Ай, Пушкин! Вот запрятал так запрятал! Полтора века никто
сыскать не мог. Как про шулера: вот сумел передернуть карту!
У Радецкого слезы восторга в глазах и голос капризного ребенка.
- А Пушкин, зная, что письма его прочитывают, так прямо писал жене из
Петербурга в Полотняный завод, что, мол, без политической свободы жить
очень можно, а без семейственной неприкосновенности невозможно; каторга не
в пример лучше. Да еще и приписывал, как теперь говорят, открытым текстом:
это писано не для тебя, а вот что пишу тебе...