"Григорий Яковлевич Бакланов. Меньший среди братьев (Повесть) " - читать интересную книгу автора

их понимал: выпить надо. Не для того, чтобы обязательно напиться, хотя
этим, скорей всего, и кончится, а завтра будут поправляться, "поправлять
голову", но дело начато, отметить начало, устроить праздник душе. И хоть
чувствовал я себя с ними скованно, были они мне приятней, особенно лысый
Данилыч, который тоже затомился, заскучал, когда разговор пошел о деньгах,
интересней они мне, чем кузьмищевский зять в канадских очках, рассуждающий
о бездуховности канадцев, а сам дни считает, когда его снова отправят
туда, опять будут платить не рублями, а презренными долларами.
Эти хитрят, но не лгут и продают свой собственный труд, на него
набивают цену. Но так по жизни получается, по всей логике ее так
сложилось, что держаться мне надо не их, а его, с Кузьмищевыми меня
связывает большее, чем личные симпатии, антипатии.
Я сидел в автобусе, ждал отправления, а на душе опять было как перед
бедой. Пассажиры сходились по одному, не спешили влезать внутрь. Стояли на
асфальтовой площадке у ворот санатория, курили, разговаривали, шофер тоже
курил на солнышке. Автобус этот - министерский, отправляется два раза в
день, всегда в одни и те же часы, не раньше и не позже.
Многих из этих людей, не будучи знаком с ними, я знаю в лицо - мы
ведь давно живем в этой местности, и всякий раз, когда наша машина в
ремонте (а в ремонте она половину времени, кузьмищевский зять прав, сервис
наш ненавязчив) или когда вот такой случай, я езжу этим автобусом. Я видел
их молодыми, ревностно начинавшими служить, видел, как важнели на глазах
иные из них, могу догадываться, как и у кого складывается карьера, каждое
лето слышу одни и те же разговоры: "Вы из отпуска?.. В отпуск?.. А я уже
отгулял... То-то, смотрю, вас не было..." Вижу, как с осенними дождями они
начинают съезжать с министерских дач, увозя узлы, подушки, банки
насоленных за лето грибов и огурцов, - все это каждый год перед глазами.
Наконец шофер бросил окурок, полез в свою отдельную дверцу и тем дал
команду всем. Начали входить, и я увидел женщину, которая прощалась с
сыном, узнал ее все еще пышные, золотистые, золотящиеся на солнце волосы.
Она поспешно, тревожно, крепко целовала сына, словно это не он пришел
проводить ее, а она его провожала, и сын, уже курящий, держал сигарету в
отставленной руке. И потом, когда она шла по автобусу, я, почему-то
волнуясь, что она узнает меня, убеждался: она. Только грузная, уже
расплывшаяся в теле, толстые вздрагивающие икры ног, множество родинок
осыпало полную белую шею, крупные родинки на лице. Она не узнала меня - во
всех окнах, пока шла, видела только сына, только его. И, сев к окну, сразу
ему дала знак, помахала рукой, и он махал вслед, когда автобус тронулся.
То одним, то другим колесом оседая в рытвинах, автобус по полевой
дороге выбирался к шоссе, волочил за собой хвост глинистой пыли, она, как
рыжий дым пожарища, клубилась в заднем стекле. Развороченная бульдозерами
земля была по сторонам дороги, маленькие в сравнении с горами глины,
которую они нагребли, стояли железные бульдозеры среди этого разорения;
кора на уцелевших деревьях была сбита и содрана до белой древесины.
Тень и солнце смещались по золотистым волосам женщины, пока мы ехали
меж полей, деревьев и разоренной земли. Я смотрел на ее волосы, на шею в
родинках. Сколько же лет прошло? Она даже не узнала меня, не глянула -
села впереди, - а я почему-то волнуюсь. В сущности, ничего и не было,
только могло быть. Она шла тогда по дороге в жаркий день...
Я и сейчас вижу ясно, как она шла, ведя за руку маленького сына,