"Григорий Яковлевич Бакланов. Меньший среди братьев (Повесть) " - читать интересную книгу автора

- У меня был второй инфаркт.
Во мне пробило: надо просить! Второй инфаркт - ему нельзя отказать.
Но - боже мой! - хотя бы месяцем раньше. Кто обращается в мае?
Наверное, истинная боль отразилась на моем лице, потому что он вдруг
стал меня утешать: ничего, он уже выкарабкался, сейчас уже ничего.
- Это зимой было. Помните, я позвонил вам? Вот вскоре после этого.
Да, он звонил, мы условились, и я обрадовался, что он больше не
звонит. А у него был инфаркт. Могло случиться, что он звонил последний раз
в жизни.
- Пиджак снимите! - кидаюсь я ухаживать. - Жарко!
Но он явно чего-то стесняется, может быть своей пропотевшей рубашки.
- Ничего, ничего. Жару я переношу хорошо.
Он опять нагнулся к портфелю, роется в нем. Разогнулся. Лицо - темное
от прихлынувшей крови, в руке он держит что-то большое, переплетенное в
зеленый коленкор.
- Я хотел просить вас... Конечно, вы с позиций историка... Я понимаю,
для вас это не тот масштаб. Но я вот написал тут...
Он протягивает мне это через стол, я из рук в руки беру, чувствую
тяжесть, и мышцы моего лица сами принимают торжественное выражение,
отвечающее этому акту, когда одна сторона передает, другая принимает от
нее нечто. Но я еще жду, я еще не понял, что это и есть просьба, с которой
он шел. Так вот что, оказывается! Он принес и хочет, чтобы я прочел эту
его... Что это, повесть? Исследование? Трактат?
- Все пишут, я тоже написал, - пытается он шутить, но шутка не
получилась. И улыбка не получилась.
И вдруг острая жалость пронзает... Да, я чувствую именно это: острая
жалость пронзает меня, сердце просто сжимается от жалости к нему. Мог ли я
думать тогда, в ту пору, что настанет день и старый человек принесет мне
свои записки? И этот темный костюм в жару, быть может, самое приличное из
того, что у него есть. Ведь это финал. Финиш. Тысячи пенсионеров пишут
свои воспоминания, собирают марки. А переплет какой! Он не знает этого, не
подозревает: роскошный переплет - самый верный признак графомании.
- Я с интересом прочту, - говорю я, машинально взвешивая рукопись.
- У меня, конечно, еще нет опыта, но я пытался обобщить...
И он подробно объясняет, что еще он пытался, он робеет и надеется.
Против этого соблазна нет сильных. И трезвых нет. Человек, взявшийся
однажды за перо, обречен. Но поздно он взялся - для этого нужна вся жизнь,
а не последние ее годы.
Он сидит такой провинциальный. Кровь, прихлынувшая к лицу, пока он
нагибался, теперь отхлынула, он бледен сквозь желтизну, лицо в холодном
поту. Вот чего ему стоило отдать свою рукопись.
- Нет, нет, я, конечно, с интересом прочту, - настаиваю я. - Ведь это
все наше, пережитое...
- Да, пережитое... Вот именно - пережитое...
Он с надеждой и благодарностью смотрит на меня, и в его черных глазах
я вижу мутноватый старческий ободок.
- Если бы у меня был сын, я бы оставил ему: пусть сохранится, может
быть, когда-нибудь не при мне, если сочтут нужным... Во всяком случае, я
свое сделал, совесть моя спокойна, даже если и не сочтут... Но у нас с
женой нет детей, так случилось, что делать... А это все-таки мысли