"Анатолий Азольский. Посторонний" - читать интересную книгу автора

в спорт на последней полосе, - я и архивные папки раскрыл по тому же
капризу, начал с болезни и смерти пламенного революционера, и оказалось, что
именно в эти финальные документы никто в Институте марксизма-ленинизма (он
против Моссовета, напомню) ни разу не заглядывал. А я туда сунул нос,
чихнул, пыль взметнулась к потолку, осела, я начал вчитываться и вдумываться
и приходил во все большее недоумение, мне сразу разонравился человек,
которому полагались почести - и при жизни его, и после смерти, настигнувшей
пламенного революционера в 1933 году, что сразу лишало его статуса мученика.
Он, значит, не попадал ни в так называемый кировский поток, ни в ежовщину
1937 года, а такие концовки жизни, такие биографии вообще спроса не имели;
ко времени, когда я получил в "Пламенных..." аванс, уже и про культ личности
забыли, о расстрелянных при Сталине писали скромно: незаконно репрессирован.
Не позволялось - тем более в Политиздате - размусоливать об арестах,
скоротечных следствиях, пытках, вырванных признаниях, о судьбах
родственников, поэтому никто из литераторов, мечтавших о заработке, на моего
героя не клевал, на нем не разгуляешься, даже если и разрешат впасть в
подробности. Но чаще - не разрешали, однако литераторы отыгрывались на
контрастах белого и черного, тьмы и света: они, наполненные тихой злобой на
цензуру, живописали светлый лик революционера, восхваляли его истинно
человеческие достоинства - и все лишь для того, чтоб по ликующим краскам
мазнуть кистью, побывавшей в дегте, то есть тиснуть в концовке строчку о
незаконном репрессировании.
Пролистав несколько книг этой "пламенной" серии и придя к
неутешительным выводам, я все откладывал и оттягивал миг, когда пальцы
опустятся на клавиши машинки; точно в такой же полусон погружен и сейчас,
поскольку тяну и тяну, увиливаю и уклоняюсь, пугливо шарахаясь от "Эрики",
на которой была все-таки отстукана повесть - выстраданная, сине-голубым
огнем меня охватившая, в том же огне сгоревшая, и многих, многих лизнули
языки пламени, а уж невидимые искры подпочвенного торфяного пожара до
Америки добрались... Так жив ли я, невредим - или обугленное тело мое
совершает полет в надлитературном пространстве?

И все же приступаю.
Не буду называть имени героя повести, настоящего имени, ибо опасаюсь:
вдруг да из небытия возникнут его правнуки и призовут к ответу автора
пасквиля, повести, лишь кусками, главами напечатанной за рубежом, но смысл
которой понятен из текста, что будет сейчас изложен. С превеликим удивлением
прочитал я в архивных папках, что почивший борец за счастье человечества
умирал от долгой тяжелой и смертельной болезни - один-одинешенек, на даче, в
окружении не родственников, то есть жен, детей и внуков, а под мяуканье
голодных котов и скулеж отощавшего пса. Так где же оба младших брата? Где
сестры? Где внуки? Был ведь трижды женат, от браков - семеро детей, и внуки,
надо полагать, могли бы из-под дедушки выдергивать загаженные простыни да
подносить к губам его чашку с бульоном.
Но - ни-ко-го! Медсестра из Лечсанупра приезжала по утрам, вкалывала
морфий и, зажимая нос от вони, стрелой летела к автомашине. Сосед повадился
было ходить, но и его прогонял ружьем охотничьим да маузером Матвей Петрович
Кудеяров - так я именую человека, истинные ФИО которого скрываю по уже
упомянутым причинам. Как год и место рождения, но не сказать о семье его
права не имею, сказать надо, чтоб хотя бы себя спросить: а где же родня его,