"Анатолий Азольский. Монахи (Роман)" - читать интересную книгу автора

норовит ухватиться ручонками за блузку, которую распирает могучая грудь,
готовая вскормить еще столько же. Детей не вагонная сутолока и теснота лепят
к матери, а притяжение крови, той, что питала их в утробе; в ушах малышей до
сих пор звучит там же усвоенная ими мелодия бытовой речи, что загодя дала
образы люлек, таза, в котором обмывались розоватые и пухлые тела, ложки, ко
рту подносимой, кухоньки, букваря, - все, все было услышано, переварено,
принято к использованию в недалеком будущем; в ладе родной речи впитались
жесты матери, привычки ее, и только русский ребенок может так вот тянуться к
матери, дергать ее юбку, прикладывать пятерню к носу, плакать навзрыд,
почесываться да лупить глаза на постройки, обычные вдоль железнодорожных
путей, - странная, однако, архитектура этих зданий, где живут под стук и
свистящий грохот люди, приставленные к стрелкам, шпалам и грузам, день и
ночь пропускающие мимо себя кусочки России, неторопливо двигавшейся не по
рельсам, а прокладывая никому не ведомую колею в истории, и это движение в
слепящую неизвестность, это ощущение рывков, слившихся в невесть кем
заданный путь, - это извечно поселено в каждого человека русских равнин,
страны, куда угодно летящей, но не к сытости и благополучию. Плохо живет
народ, плохо, но никогда уже не восстанет, не сбросит с себя властей. Потому
что печенками чует: это их удел, всей России удел жить так вот, от получки
до получки...
Государственный гимн услышался в перестуках колес, электричка
помножилась на сотни и тысячи зеленых вагонов, сновавших по рельсам,
многониточные колеи прорезали леса и пашни, захватив и сельцо, что в
трехстах километрах, на Ярославщине, и тропку, по какой когда-то бегал в
школу некий настырный мальчонка, и пропахший соснами класс, куда после
звонка входил, припадая на покалеченную ногу, учитель, предрекавший
взрослеющему юнцу великую будущность, с чем не согласна была "немка", так и
не сумевшая вколотить в шустрого школяра слабые и сильные спряжения
глаголов; тем не менее все учителя верили: их ученики (и гомонливый непоседа
Вася тоже) станут сеятелями злаков, что произрастут когда-нибудь радующими
отчизну всходами, - и сколько ж таких мальчишек и девчонок взращено
неугомонными пастырями сельских школ, а еще ранее - сельских приходов!
Миллионы злаков, весною новой жизни втянутых в севооборот нации, и как
далеко еще время, когда коса смерти срежет эти миллионы! Великая, нелепая
страна, одаряющая планету суматошными поисками справедливости, льющая кровь
свою в раздорах, на себя всегда берущая право быть первой и судьбой своей
задающая вопрос: да можно ли по тысяче вагонов, даже если в них все двести
пятьдесят миллионов населения, судить об истории нации? Разве две едущие на
разврат парочки связаны как-то с размещением в Европе ракет средней
дальности или с запретами испытаний атомного оружия? А три поколения
семейства - на президентские выборы в США повлияют?
Гимн оборвался внезапно гнусавым и кощунственным саксофоном,
представился негр, прильнутый к заморскому инструменту, потянулась мелодия,
отчего устыдившийся (и чуть напуганный) Бузгалин прошел в тамбур, где дымили
вовсю и просто заядлые курильщики, и те безбилетники, для которых он,
тамбур, - наблюдательный пункт, место, откуда просматриваются оба вагона, и
опытные зайцы стремительно перемещались по всему составу, издали завидев
железнодорожные фуражки контролеров. Наверное, в подражание им Бузгалин на
остановке перебрался в четвертый от головы вагон, сделав рывок, быстрым
шагом пройдя платформою вдоль электрички по одуряющему, почти каракумскому