"Анатолий Азольский. Монахи (Роман)" - читать интересную книгу автора

солнцепеку; уже на ходу хорошо рассмотрелся величавый райцентр, набитый
конторами, в кои надо отправлять прошения, если что надумаешь делать с
домом, расширяя так называемую жилплощадь... Потом деревенька скорбно
проковыляла - такая убогая, что сердце тоскою поджалось, чтоб воспрять духом
и бодро заколотиться через три минуты, когда поезд влетел в лесной массив с
поселком, которому скоро будет полвека, который когда-то назывался дачным
кооперативом работников Высшей школы, а ныне, после ухода на вечный отдых
первых красных профессоров, превратился в место летнего обитания детей,
внуков, откуда-то объявившихся родственников, о научной деятельности и не
помышлявших, зато поразительно хватких и цепких. Лет пять тому назад или
раньше поселок газифицировали, не весь, без голубого пламени остались те,
кто не очень-то верил в прогресс или не хотел признаваться в нехватке денег.
Сейчас лишенцы спохватились, поднасобирали рубликов и начали тяжкие
переговоры с газовой конторой, неуловимой и грабительской. Присоединился к
этим обездоленным (обезгаженным - незлобно пошутилось как-то) и Бузгалин,
всего полгода назад ставший хозяином дачи, так и не газифицированной
покойным братом. На завтрашнюю субботу и назначена встреча с газовщиками,
собрание обещает быть бурным, присутствие на нем обязательно.
Вагоны будто осели, электричка притормаживала, замерла наконец, двери
разъехались, и Бузгалин вышел, замыкая собой дачников, идущих к середине
платформы, где была лестница из бетонных плит. Пахнуло лесом, свежим сеном и
лежалыми травами. В ста метрах от плит - поворот вправо на просеку,
разрезавшую поселок, куда и свернули шедшие впереди Бузгалина люди, куда и
ему надо бы двинуться, чтоб поскорее попасть на дачу, но он продолжил путь к
шоссе, параллельному железной дороге, чтоб зайти в магазинчик, славный
свежайшим хлебом, очень дорогой колбасой, овощами и принадлежностью к
Минфину; учреждение сие отгрохало невдалеке дачи, где, по слухам, копаться в
земле не любили, пучка петрушки не вырастили, простой же советской водки
гнушались, издевательски покупая коньяк по, страшно подумать, четырнадцать
рублей; иногда, правда, выбрасывалась вареная колбаса по два тридцать, ее
тут же расхватывали, и магазинчик пустел, за водкой же совхозный и дачный
(не минфиновский!) люд ездил в райцентр. Бузгалину здесь отсыпали три
килограмма картошки, дали буханку мягкого черного хлеба и банку с огурцами,
отвесили палку сырокопченой колбасы, завернули в бумагу сыр и масло,
протянули коньяк, который пойдет в ход завтра: водка, еще в Москве купленная
для разговора с газовщиками, выпита, а столичный магазин оказался на
перерыве, когда Бузгалин из дома устремлялся к электричке.
Рюкзак потяжелел, но был подъемен, продавщица - само загляденье, танк
остановит на марше, всю колонну уведет за собой в чащи непролазные: халатик
того и гляди лопнет, распираемый мощным телом сельской дивы, зубы редкие,
крупные, чистые; плотской любви не телевизором обучена, а вековым инстинктом
бабы; короткие полные руки стиснут мужика в благодарности и отпадут в истоме
- того мужика, чьи ноги выглядывают из подсобки; в СССР все лучшее, как не
так давно отметил Бузгалин, либо под прилавком, либо в загашнике.
Умиление плескалось в душе Бузгалина, когда он вскидывал рюкзак на
левое плечо. Пристроив поклажу, он скосил глаза вправо, на совхозный ларек с
дешевыми молочными продуктами, у которого толпился народ, озаренный истинно
великими целями прокормления себя, увидел он и автобусную остановку
неподалеку. И автобус как раз подъехал, развернулся для обратной дороги в
райцентр, откуда прибыл с местными людьми, не имевшими денег на дьявольски