"Франсиско Аяла. Возвращение ("Баранья голова" #3) " - читать интересную книгу автора

Только его одного я и знала. Твой дружок, которого я, по правде говоря,
всегда не переваривала, и как я, сынок, была права!...
- Абеледо.
- Он самый. Об этом ты знал? Тебе говорили?
- Никто мне ничего не говорил. Сам сообразил.
А ведь Абеледо был последним из моих "дружков", на которого я бы должен
был подумать, но не знаю почему, едва только тетушка сказала, что за мной
приходили, как я подумал на него, и ни на кого другого. Да, Абеледо...
- И где он теперь? Что поделывает?...
- Никто не знает. Пришли они оравой. Когда я сказала, что тебя нет, что
ты уехал в Ла-Корунью (я сказала, что ты уехал в Ла-Корунью, не хотела
говорить, что ты в Сантандере), они весь дом перерыли, рвали, ломали все,
что под руку попадется, а уходили - скоты! - столкнули меня с лестницы. И
вот: два месяца больницы, твой бедный дядя мыкался, мыкался, то больница, то
лавка, торговля брошена... Ох, боже ты мой, как бы намв этих горестях
пригодились те деньги, за которыми ты поехал в Сантандер и о которых я и по
сей день ничего не слыхала, не знаю, удалось ли тебе, сынок, получить
деньги, хоть и подозреваю, что пришлось тебе, бедному, потратить их в
скитаниях...
Я принялся рассказывать тетушке о своих минувших злоключениях.
Рассказал ей, что на другой день я уже действительно смог получить, после
жарких споров и согласившись на некоторую скидку, сумму, которую нам
задолжали. И тут я еще и в поезд обратный не сел, как потекли разные
сообщения и слухи, тревога нарастала, начались беспорядки, и, как я ни
старался уехать, мне пришлось остаться там. Я не рассказал ей ни о
воодушевлении, охватившем меня, ни о восторге, с которым я с самого начала
во всем участвовал: возбужденно бегал из Гражданского управления в Народный
дом, из Народного дома в аюнтамьенто, из аюнтамьенто в редакцию "Эль
Монтаньес", оттуда снова в Народный дом... Я рассказал ей, что, будучи
призывного возраста, я подлежал мобилизации и был отправлен на фронт; я не
рассказал ей, что пошел добровольцем и что, сжигаемый радостной лихорадкой,
предался войне душой и телом. Что бы она поняла в моем воинском
самопожертвовании, в тщеславной ответственности, с которой я исполнял мои
капитанские обязанности, в моей доверчивости, в моей вере, в моих горестях и
печалях, если я сам теперь, после стольких лет, едва в силах понять
переполнявшие меня тогда чувства, такие сильные, такие чистые? Это был некий
восторг, постичь который сегодня мне не дано, он изумляет меня: я словно бы
вижу какого-то совсем другого человека, охваченного восторгом, безрассудного
в своих побуждениях, реакциях, поступках. Пожалуй, наполовину виноват в этом
был и сам Сантандер, где воздух чист и прозрачен и, напоенный морским
ветром, возбуждает душу игрой ярких, цельных красок, сиянием и ясностью
безграничных далей. Там вижу я себя самого - вижу с шутливым сожалением и
даже с некоторой неприязнью - исполненного пламенным благородством, свободно
рискующего жизнью... Я рассказал, как, вынуждаемый обстоятельствами, должен
был воевать и что к тому времени, когда все было кончено для нас, для тех,
кто воевал на Севере, я уже дослужился до капитана и боялся оказаться в
мышеловке - как офицеру мне бы дешево не отделаться, - но что в последнюю
минуту мне удалось перейти границу с Францией... Потом я рассказал о жизни в
Америке, о замечательной должности в конторе маслозавода акционерного
общества "Андалузка", где меня уважали, где меня ценили и, когда я прощался