"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

надписью селение X, пропускаемого через призмы своих сознаний, вскормленных
в атмосфере хронического информативного голода. Они приписывали такие
ублюдочные колченогие родословные моим качествам и личностным проявлениям,
что я только диву давался. Меня поражала забористая агрессивность этих
людей, вокруг коей они группировались с непосрамимым поспешанием пчелиного
роя, творящего злорадную молитву остриями единообразных жал. А я не
переставал принародно зацеловывать всякое проявление оригинальности, и это
бесило окружающих, скликая противу меня новые коалиции и воинствующие
образования, кои предавались этому занятию единственно по причине попики и
духовной безработицы и нищеты.
Травля - неисповедимое первобытное наслаждение. Любое мое осторожное
замечание отбивалось лакомой невозбранимой формулировкой: "Ну, ну, самый
умный". Причем урезонивающая интонация ежеразно ксерокопировалась столь
изнеженно бездумно, что по этой единственной тирадке, если ей случалось
вновь приобщаться к жизни, я совершенно не различал людей. Если же нам
приходилось говаривать на пространные темы культуры, образа жизни, меня
регулярно упрекали в гадком желании прожить красиво, ничего не делая, не
помогая никому ни единым словом, ни действием. Старички же, набираясь
сердитой ветхости, даже именовали меня паразитом, но я не обижался на них,
ибо слишком хорошо знал, что человек не взрослеет, а просто старится. И все
это вер шилось как бы шутя, точно я не стоил мобилизации их тягучей
серьезности, являясь порождением вселенской пустоты и однодневной
мишурности. Очень скоро в их глазах я стал чем-то вроде злого шута, коего
терпят и приваживают исключительно токмо для спроваживания и излияния
продрогшей злобы и тряского ехидства. Я знал, что донкихотствую. Я ведал,
что старания мои тщетны и исход борьбы - само воплощение безуспешности, и
именно потому не отчаивался, ибо отчаяние уже само по себе одно из наиболее
тщетных занятий. И один в поле воин, если он воин.
Развлечение травлей приобрело весомость, едва я обнаружил пропажу
половины всех остатних наличных денег. Из бумажника изъяли ровно половину
новеньких хрустящих банкнот, точно глумясь надо мною, ибо больше всего это
сходствовало с тем, как палач, убивающий жертву, вдруг на полпути к смерти
прерывает вершение смертоубийства, дабы продлить страдания узника.
Достоверная середина пути между жизнью и смертью, пожалуй, единственный
компромисс, коего я всячески сторонюсь.
Их украли, когда я спал.
Пропажу я обнаружил лишь днем.
Мне было отменно скверно до тех пор, пока я не вычислил новый
внутренний психологический выход из состояния безвозвратной утери. Я
неподдельно страдал, ибо, по моим понятиям, был стеснен в средствах, но
именно в это время дивно сплетенный инстинкт жизни, посовещавшись с
фантазией, ковал могучее оружие противоядия. Мне стоило это некоторых
усилий, а все же на моем лице не было печати даже неудовольствия, разве что
веселье приобрело оттенок вымученной нервозности. Я вспомнил пречудесное
жизнеописание одного хирурга, который, будучи тяжело ранен, попал в такие
условия, что принужден был сам себе делать операцию, не имея под рукой ни
инструмента, ни помощников. Я вспомнил это в связи с тем, что Евгений и
Серж, сочувственно огорчаясь, позволили себе небольшой сеанс черного юмора,
высказав мне, что это лишь первые плоды моей крайней беспечности.
Большинство моих подозрений устремились на новоявленных сослуживцев, едва