"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

то, как многие годы назад, залезал сейчас по лестнице на старый
густолиственный дуб для того, чобы упасть с него тогда.


Столица

Мой сомлевший вздох подобен властительному куполу церкви, прилипшему к
небесам повстанческим средокрестием.
Галерея ослепительно глянцевых подручных улыбок, источающих
беломраморный оскал напускной доброты.
Приземистый лес разноцветных чулок.
Учтивое наваждение часовни, шестьсот лет назад мечтавшей о вечном
наркотическом одиночестве, а теперь вдруг оказавшейся в сплетении торгового
центра - выцветшее моление в искусном макияже криводушного многолюдства.
Разноцветное черенение улиц с нескончаемым потоком фиакров, карет,
повозок, катафалков, телег, ландо, запряженных лошадьми различной степени
преуспеяния.
Вход в фешенебельный салон мистификаций через арку испрашиваемой
милостыни и золоченый саркофаг для нее.
Модный поэт и модный банкир, модный жокей и модный кондитер.
Город - белый воротничок.
Мусорный ящик для стертых от усатых поцелуев душистых дамских перчаток.

Летучая пудра фаты на стародевичьем приданом. Парадный вынос банкира,
отравившегося свежей земляникой, но смерть на ложе любви по-прежнему
собирает больше любопытных.
Продажа тела и продажа души согласно тарифу плюс безмолвная щепоть
чаевых и благословляющий раздевающий взгляд.
Приют для ампутированных ветеранов неизвестной войны и беспрерывные
танцы, завсегдатай маникюрного заведения, чахоточный палач и розовощекий
скрипач, хотя положено наоборот.
Я протягиваю вперед руку и получаю в нее горсть горластых визитных
карточек и монументальных рекламных проспектов от дамского мыла до новейших
гаубиц и детских арф.
Я протягиваю вперед носок туфли, и на нее набрасываются обувные щетки
уличного чистильщика или пара гигантских цепных псов с непременным десертным
окриком садовника.
Я наклоняю вперед голову, и мне предлагают учебник латинского языка,
лорнет на золоченой ручке, микроскоп для наблюдения за личной жизнью
вирусной оспы, лицевые протезы, свежие сплетни, одно-два чуда света и
какие-нибудь античные безделицы.
Я наклоняю голову назад, и под нее уже подкладывают пуховую
рыхлоприятную подушку - сама белизна - и восемь часов гарантированного
апломбированного сна, увенчанного, точно идолом, чашкой душистого кофе.
Я небрежно забираюсь в шерстистый сумрак, слегка сгибаю руку в локте,
как ее тотчас обвивает благорасположенная бархатная дамская ручка, и
иммартелевый шепот заставляет мяться соблазнительную твердыню вуаля мягкими
бичеваниями амурного инструментария.
Я едва приоткрою рот, как проворная ручонка ученика кондитера насильно
облагодетельствует меня, словно кляпом, тающим пирожным в густом