"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

нешутейная заинтересованность этой программной беседой нарастали. Мне было
ведомо, что Тулов, если захотел бы, мог быть щедротен в изъявлении эмоций.
Из времен моей недавней, так некстати и так скоропостижно скончавшейся
молодости я знал, что на крупных пиршествах, маскарадах и даже похоронах
дядя любил сильное прочтение тех или иных страстей. Но я видел также и
взаимопротивоположные волеизъявления его существа.
Я пригрезился самому себе неряшливой книгой. Никогда я не думал, что
воспоминания могут быть такими хрупкими и неуживчивыми. Я тотчас придумал
для себя потешное определение "инженер воздушного замка". Я знал, что
скопища подобных умоизлишеств разлиты в моем чреве гормоном шута, ставшим
неотъединимой принадлежностью моей тонконаборной вычурной морфологии. Я
взмолился на весь выжатый вокруг меня в таком изобилии воздух и продолжал,
чувствуя себя погруженным в метафизический деликатес:
-Вы правы, мой дражайший Тулов. Меня занимают те проблемы, каковые вы
благоволили назвать, особенно с тех некоторых пор, когда я, наконец, нащупал
и понял не умозрительно, но на ощупь, что совесть - это всего лишь одно из
неточных обозначений памяти. Ибо мучает не совесть, а память ввиду того, что
совесть - это то, что мы себе не позволяем, а память - это то, что уже
никогда не будет, даже если мы и позволим себе это... - Я увидел, что этот
мой метательный снаряд попал в цель и тот маленький клочок дядиного глаза,
что являлся носителем кумирного блеска, насытился еще одним цветом, и Тулов,
сдвинув лицо ровно на один сантиметр вперед, сказал:
-Габриэль, скажи, уж не мучает ли тебя страх безысходности?
-Нет, ничто так не успокаивает меня, как чувство полнейшей
безысходности. Пусть это выглядит как математическая неточность, но именно
эта безысходность дает почувствовать мое начало координат, каковым для меня
являюсь я сам. Всякое, пусть даже частичное, отсутствие безысходности
распыляло бы мои силы, размывало бы контуры цели. Только перед лицом всей
глубины безысходности начинаешь постигать глубину себя самого.
Безысходность - это глобальная неопределенность. Если жизнь не удалась-это
не страшно, от полноты нашей неудавшейся жизни зависит полнота нашей
удавшейся о ней мысли. Гораздо страшнее, когда начинаешь понимать, что при
видимом изобильном благополучии не удалось самое главное - мысль о жизни. Да
и, кроме того, нет такой судьбы, которая не побеждалась бы презрением или
искусством. Хотя презрение к своей собственной судьбе и свое искусство - что
одно и то же, и еще неизвестно, что прекраснее.
- Пожалуй, я соглашусь с тобой, хотя мне не вполне симпатична мысль,
что в основе искусства должно непременно лежать некое почти фактографическое
страдание, даже если я знаю, что это так. Мне не нравится думать, что за
надъестественной энергичной сюитой, художественным полотном или
квинтэссенцией полифонического романа стоит чье-то неповторимое,
демонтированное, точно аварийная конструкция, прошлое. Ты знаешь, Габриэль,
в моей жизни, изобилующей всевозможными подношениями судьбы, меня пестовали
различные страдания: индивидуальные, возрастные, социальные, семейные,
случайные, запрограммированно-предожидаемые. Но были и такие, каковые
умудрялись стоять особняком в страдальческом загоне ил м яти, и каждый раз,
когда одно из них вылуплялось на свет в качестве моего теперь уже
безвозмездною достояния, я вдруг начинал ощущать, что где-то Им, вульгарно
говоря на небесах, оно не зачтено мне. Неучтенное страдание - не сразу я
понял, что бывают и такие, потрошащие душу прострацией богооставленности. Не