"Мигель Анхель Астуриас. Синьор президент" - читать интересную книгу автора

де Анхель.
- Итак, говорить больше не о чем...
- Нам очень жаль, что вам пришлось беспокоиться... Если бы вы
позвонили...
- Ради вас, - прибавила донья Худит, - мы бы с огромным
удовольствием... поверьте... но, понимаете...
Он вышел молча, не глядя на них, под яростный лай собака и грохот цепи.
- Я пойду к вашим братьям, - сказал он в передней.
- Не советую, - поспешно ответил дон Хуан. - Я, знаете, слыву
консерватором, и то... А они - либералы!... Подумают, что вы с ума сошли или
просто шутите...
Он вышел на улицу вслед за гостем. Потом вернулся, тихонько запер
дверь, потер толстые ручки... Ему захотелось кого-нибудь приласкать (только
не жену!), и он погладил собаку, которая все еще лаяла.
- Если думаешь выйти, оставь собаку! - крикнула донья Худит из патио,
где она подрезала розы, пользуясь предвечерней прохладой.
- Да, я сейчас...
- Тогда собирайся, а то мне еще надо помолиться. После шести часов
нехорошо выходить на улицу.

XVI. В "Новом доме"

В восемь часов утра (хорошо было раньше, в дни водяных часов, когда не
прыгали стрелки, не прыгало время!), в восемь часов Федицу заперли в камере,
сырой и темной, как могила, изогнутой, как гитара, предварительно записав ее
особые приметы и произведя обыск. Обыскали с головы до ног, от подмышек до
ногтей, как следует; особенно тщательно после того, как нашли за пазухой
письмо генерала Каналеса, собственноручно им написанное, которое она подняла
с полу в одной из комнат генеральского дома.
Она устала стоять, и ходить было трудно - два шага туда, два сюда;
решила присесть, все ж легче. Но с полу шел холод, сразу замерзли ноги,
руки, даже уши (долго ли простыть!) - и снова она встала, постояла, села,
поднялась, села, встала...
В тюремном дворе пели арестантки, которых вывели из камер на солнышко.
От песен несло почему-то сырыми овощами, хотя пели они с большим чувством.
Они сонно тянули однообразную мелодию, и эту тяжелую цепь вдруг прорывали
резкие, отчаянные крики... Брань... богохульства... проклятья.
Федину сразу напугал дребезжащий голос, тянувший на манер псалма:

От каталажки
и до борделя,
о прелесть неба,
подать рукою;
раз мы теперь один с тобою,
о прелесть неба,
то поцелуйся же со мною.
Ай-яй-яй-яй!
Побудь со мною.
Отсюда до
домов публичных,