"Виктор Астафьев. Жестокие романсы" - читать интересную книгу автора

взводного для секретного разговора, дал ему закурить и, переждав, когда у
Кольки перестанет кружиться голова от жадной затяжки, сказал:
- Взвод наш, основа его, воюет уже давно, все в нем все знают, что и
как делать. Ты на солдат не ори. Держись поближе к ним. Не панибратствуй, но
и не хами, тогда они тебя поближе подпустят, накормят и напоят, хотя бы
водой, раненого перевяжут и уберегут, потому как многие уже сами не по разу
ранеты. А к офицерам нашим сам сообрази как подобраться. Для начала я к тебе
прикреплю Прокофьева, нового, но ушлого солдатика, он тебя и умоет, и
накормит. Да и вот еще что, - уже на ходу, полуобернувшись, добавил
Монахов, - меня если еще раз попробуешь поставить по команде смирно и
унизить перед солдатами, в рыло получишь.
В голове ошеломленного Чугунова сперва только и вертелось: "В рыло!
Старший сержант офицеру?! Во порядки в Вятке, ннамать".
Явился Прокофьев, принес ведро почти горячей воды, приказал раздеться
до пояса, подал мыльницу с розовым обмылком, велел башку подставлять, потом
плечи и спину, поливал из кружки экономно и сам же крякал да приговаривал:
- Воскресает тело, воскреснет и душа. Откуль родом будешь? Ну, пошти
што родня, всего полторы тыщи аль две тыщи верст, из-под Тюмени я, ишимской
буду.
Легко Кольке стало и телу, и морде, и душе, аж в дрему потянуло.
- А ты и подреми, подреми, я у тя тут подлажу кое-чо.
"Были ведь в ранешной армии дядьки, что за афыцэрами ухаживали. Дакыть
афыцеры-то были исплотаторы, из дворян, баре, ннамать", - засыпая, думал
Колька-дзык.
Проснулся он свежий, бодрый. Прокофьев закрепил расшатанные пуговицы на
гимнастерке и на штанах взводного, подшил белый подворотничок и сказал,
помогая взводному:
- Вот чичас я тебя побрею чисто, и ты на человека походить станешь.
Побаниться бы тебе надо, да уж потом, когда весь взвод прожариваться и
мыться станет. Счас я те на костерке супу разогрею, от робят из термоса
отлил.
Прокофьев прибыл с недавним пополнением. Аккуратненький такой солдатик
с подоткнутыми за ремень полами шинели. Усатенький, румяненький, хорошо
сохранившийся. Он стирал платочек снегом и стелил его под щеку, когда спал.
В вещмешке у него была пластмассовая мыльница, полотенце, бритвенный прибор
и ножницы. Он в первый же день перебрил и подстриг почти весь взвод и сразу
сделался среди бывалых солдат своим человеком.
Он был суетливо услужлив, каждое утро теперь приносил взводному воды в
котелке умыться, подавал чистое полотенце утереться, потом чайку где-то
вскипятил с заварочкой и сахарочек свой взводному стравил. Затем постирал
Колькино обмундированьице, портянки, почистил ему сапоги, и Колька наш сиял
от чистоты и сытости. Но он все же был простофиля, Прокофьев же хитрован,
все делал так, чтобы старанья его заметил командир дивизиона.
Сам же себя и лишил Колька такого добротного денщика, хоть и не
положенного ему по штату, но вот же откуда-то вылупившегося.
Командир дивизиона стонал и плакал от денщика Софронова. Алтайский
колхозник-комбайнер, Софронов сам привык командовать сверху и, чтоб его
обслуживали, привык, но не он обслуживал. И когда выбило у дивизионного
денщика и он почему-то выбрал смекалистого и проворного Софронова, мы
потешались над ним. Софронов, не смея возражать начальству, мрачно заявил: