"Виктор Астафьев. Фотография, на которой меня нет" - читать интересную книгу автора

Года два и даже три может не появляться Терентий. Потом его словно
коробейники из мешка вытряхнут, нарядного, пьяного, с гостинцами и
подарками. Пойдет тогда шумная жизнь в доме тетки Авдотьи. Сама тетка
Авдотья, вся жизнью издерганная, худая, бурная, бегучая, все в ней навалом -
и легкомыслие, и доброта, и бабья сварливость.
Дальше тетки Авдотьиного дома ничего не видать. Какие там окна, что в
них - не знаю. Раньше не обращал внимания - некогда было, теперь вот сижу да
поглядываю, да бабушкину воркотню слушаю.
Какая тоска!
Оторвал листок у мятного цветка, помял в руках - воняет цветок, будто
нашатырный спирт. Бабушка листья мятного цветка в чай заваривает, пьет с
вареным молоком. Еще на окне алой остался, да в горнице два фикуса. Фикусы
бабушка стережет пуще глаза, но все равно прошлой зимой ударили такие
морозы, что потемнели листья у фикусов, склизкие, как обмылки, сделались и
опали. Однако вовсе не погибли - корень у фикуса живучий, и новые стрелки из
ствола проклюнулись. Ожили фикусы. Люблю я смотреть на оживающие цветы. Все
почти горшки с цветами - геранями, сережками, колючей розочкой, луковицами -
находятся в подполье. Горшки или вовсе пустые, или торчат из них серые
пеньки.
Но как только на калине под окном ударит синица по первой сосульке и
послышится тонкий звон на улице, бабушка вынет из подполья старый чугунок с
дыркою на дне и поставит его на теплое окно в кути.
Через три-четыре дня из темной нежилой земли проткнутся бледно-зеленые
острые побеги - и пойдут, пойдут они торопливо вверх, на ходу накапливая в
себе темную зелень, разворачиваясь в длинные листья, и однажды возникает в
пазухе этих листьев круглая палка, проворно двинется та зеленая палка в
рост, опережая листья, породившие ее, набухнет щепотью на конце и вдруг
замрет перед тем, как сотворить чудо.
Я всегда караулил то мгновение, тот миг свершающегося таинства -
расцветания, и ни разу скараулить не мог. Ночью или на рассвете, скрыто от
людского урочливого глаза, зацветала луковка.
Встанешь, бывало, утром, побежишь еще сонный до ветру, а бабушкин голос
остановит:
- Гляди-ко, живунчик какой у нас народился!
На окне, в старом чугунке, возле замерзшего стекла над черной землею
висел и улыбался яркогубый цветок с бело мерцающей сердцевиной и как бы
говорил младенчески-радостным ртом: "Ну вот и я! Дождалися?"
К красному граммофончику осторожная тянулась рука, чтоб дотронуться до
цветка, чтоб поверить в недалекую теперь весну, и боязно было спугнуть среди
зимы впорхнувшего к нам предвестника тепла, солнца, зеленой земли.
После того как загоралась на окне луковица, заметней прибывал день,
плавились толсто обмерзшие окна, бабушка доставала из подполья остальные
цветы, и они тоже возникали из тьмы, тянулись к свету, к теплу, обрызгивали
окна и наш дом цветами. Луковица меж тем, указав путь весне и цветению,
сворачивала граммофончики, съеживалась, роняла на окно сохлые лепестки и
оставалась с одними лишь гибко падающими, подернутыми хромовым блеском
ремнями стеблей, забытая всеми, снисходительно и терпеливо дожидалась весны,
чтоб вновь пробудиться цветами и порадовать людей надеждами на близкое лето.
Во дворе залился Шарик.
Бабушка перестала починяться, прислушалась. В дверь постучали. А так