"Виктор Астафьев. Обертон" - читать интересную книгу автора

учебу в университете.
Тамара порхала по клетке, а я в свободное время читал ей по книжке
Никитина "Звезды меркнут и гаснут"; "На заре туманной юности" - Кольцова;
"Отговорила роща золотая березовым, веселым языком" - Есенина.
- Сереж, а наша-то роща уж совсем отговорила или как? - всхлипывала
порой Тамара.
- Да что ты? - бодрился я сам и бодрил Тамару. - У нас еще все впереди!
У нас еще ого-го! И найдешь ты своего моряка иль другого из моря вытащишь...
- Может, из канавы?
- Ну и что! - дурачился я. - Отмоешь, отскоблишь, ты у нас вон какой
трудолюбивый человек!
- Ага, ага, вон какой, а сам на Соню да на Любу только и пялишься, а я
мимо тебя, мимо ребят...
- Так и я мимо... Соня - не по нашей ноге лапоть. Люба - тоже.
Поговорку помнишь: "Гни березу по себе"?
- Помню. Пошли на ставок.
И мы шли на ставок. На кисло-зеленой воде ставка густо напрела куга,
осока и стрелолист, объеденные скотом до корней, - коровы забредали по пузо
в воду и вырывали водоросли, сонно жевали их, выдувая ноздрями пузыри,
обхлестывая себя грязными хвостами.
Тамара, разгребши ряску и гниющие водоросли, стирала с мылом и
полоскала халаты, свой и Сонин, затем, скинув с себя верхнее, оставшись в
бюстгальтере и трусах - если это изделие, сработанное из байки и мешковины,
можно назвать трусами, - стояла какое-то время, схватившись за плечи, и,
вдруг взвизгнув, бежала в мутную, ряской не затянутую глубь, с маху падала
на воду. Черным утенком, быстро, легко, не поднимая брызг, плыла она,
рассекая кашу водяной чумы, свисающей с высунувшихся, нарастивших островок
подле себя обгорелых коряжин и обглоданных комков водорослей, пытающихся
расти по другому разу.
- Бр-р-р-р! - стоя на мели в воде, обирая с себя ряску, отфыркивалась
Тамара и принималась водить по неровному костлявому телу обмылком,
ругательски ругала при этом пруд, Украину, нахваливала архангельскую
местность.
- Не гляди! - командовала она, направляясь к огрызенным кустам, чтоб
развесить на них мокрую спецовку и белье.
"Было бы на что!" - фыркал я про себя. Прикрывшись понизу казенным
полотенчиком с печатями, пришлепнув ладонями грудишки, наставница моя
грелась на незнойном уже солнышке, устало подремывая.
Когда солнце опускалось за дальние холмы, Тамара, вздрагивая,
натягивала на себя волглое белье, поверху набрасывая шинеленку, совала под
мышку скомканные халаты, и мы медленно поднимались по выпеченному за лето до
трещин косогорчику в улицу, к хате, в которой Тамара и Соня жили. Наставница
моя, шутя иль всерьез - не поймешь, бросала, что я, как и все подбитые
доходяги, с каждым днем разевающие все ширше рот на Любу, на других девушек,
в том числе на заботницу свою, смотрю ладно если как на сестру, но - что как
на колхозного заезженного одра.
Я вяло отругивался, сестер у меня никогда не было, я всегда об этом
сожалел, даже вроде тосковал о сестре. В благодарность за утешение Тамара
обещала пристроить меня к постоянной, не пыльной работе, себе же попросит
помощника не столь ущербного.