"Виктор Астафьев. Обертон" - читать интересную книгу автора

И пристроила. И себя, и меня. Тихий, вежливый парень из братской в ту
пору Молдавии угодил к Тамаре в наместники, и она уж его не выпустила из-под
своей власти, соединилась с ним вплотную - после демобилизации в качестве
жены уехала с ним в село под Бендеры, где быстренько родила двух смугленьких
детей. Узнал я об этом уже дома, из письма ко мне.
Вместе с Мишей к Соне и Тамаре сунули еще одного бойца - Коляшу
Хахалина. У него не разгибалась нога в колене, и он выдюжил на сортировке
меньше, чем я, - всего три или четыре дня.

В коридоре, на приемке и разборке, работала славная девушка Стеша. Еще
дальше, в конце коридора, была отгорожена кладовка, и там, в клетке без
окон, без дверей, меж пыльных мешков с письмами, восседала Женяра Белоусова,
имевшая звание сержанта и громко именовавшаяся экспедитором. Вот к ней скоро
и был сослан Коляша Хахалин, парень хоть и шибко хромой, зато неунывный. В
полутьме и уединении Женяра с Коляшей естественным ходом воссоединились, и
этого как бы никто не заметил.
Ну а я.... ох, надо дух перевести, - я долго принимал у Любы
библиотеку. Библиотека была не большая, но и не маленькая, собранная со всех
концов России с помощью и при содействии тыловых библиотек, шефствующих над
почтовой военной частью. Предполагалось, что в книжном уюте я, как бывалый
боец, сразу нападу на такой аппетитный кадр, девчонки предостерегли
библиотекаршу насчет моральной выдержки, и потому Люба держалась со мной
холодно, однако скоро уяснила, что перебрала лишка в смысле соблюдения
нравственности, заметила, что я и без того перед нею робею, как и всегда
робел перед женским сословием. Люба смягчилась, взгляду и голосу придала
приветливость и порой уж не говорила, а как бы ворковала, рассуждая о
книгах, о культуре, делала уклон на любовные романы. Видя, что и это не
подвигает меня к решительности, как бы ненароком касалась меня коленками под
столом и однажды, зачем-то потянувшись к стеллажу, так придавила мою голову
грудью с комсомольским значком - чуть шея у меня не сломилась и темечко,
едва заросшее после госпитальной стрижки, едва не проломилось: так в него
воткнулся болт не болт, но что-то твердое и до того раскаленное, что меня аж
в жар бросило.
- Продырявишь башку-то! - сорванным голосом пошутил я.
- Не продырявлю. Башка у тебя дубовая. А продырявлю, так заживлю! -
бодро заверила Люба и поцеловала меня в темечко, да еще и погладила по
голове.
После таких ободряющих слов и действий я с табуреткой подвинулся ближе
к Любе, и она не отодвинулась. Наступили сумерки. Свет мы не зажигали. Я,
осторожно подкрадываясь, поцеловал Любу в шейку ее нежную, после и до губ
добрался, до тех невероятных, редкостных губ, что манили к себе пуще спелой
малины. Я, конечно же, воображал, что может статься с мужчиною, награжденным
поцелуем этаких яростно-жарких губ. Но слабо, ничтожно слабо оказалось
солдатское воображение, чтобы выразить чувства, пронзившие меня. Тут только
поэту пушкинского масштаба хватило б таланту и силы выразиться до конца и
объяснить словами мое ошеломленное, полуобморочное состояние. Обмерев, сидел
я, обняв Любу, и не верил привалившему невероятному счастью своему. И не
иначе как от неверия даже отстраняться начал от Любы, пока еще не ясно, одна
ко тревожно сознавая всю гибельность момента. От непосильности поцелуя
сердце, замершее во мне, неуверенно водворялось на свое место и так