"Виктор Астафьев. Паруня" - читать интересную книгу автора

стали уже работниками "широкого профиля": едет который постарше на
"Беларуси", глядишь, рядом головенка младшего белеет - старший натаскивает
его, и, когда старший в армию отправится, младший спокойно занимает место
брата за рулем, на сенокосилке, в кузнице, на комбайне.
Лежит Мария Федоровна под еловым крестом на маленьком, в хвойном лесу
запавшем кладбище, опетая птицами. Отработала женщина за десятерых, оставила
миру трудовых детей, успокоилась, отдыхает, но с тайным душевным трепетом
думают ее товарки о последней, трогательной, всех изумившей воле, которая,
если раздуматься, была для нее естественной, и все ее поведение перед
смертью лишено было какой-либо позы и истерики, так ныне распространенных.
Она уже должна была умереть, но пришла телеграмма в больницу, что
Витька - сын сестры, ну это все равно что ее сын, возвращается из армии. И
Мария Федоровна собралась с силами, дождалась солдата, поговорила с ним
спокойно, без слез и жалоб, перекрестила на прощание и через час
преставилась, давши перед этим наказ, чтобы обрядили ее в подвенечное платье
- она лишь и последний час созналась, что там, в другом миру, надеется с
Васей, своим мужем, на войне убитым, встретиться и хочется ей нарядной быть
и молодой.
У Паруни усадьба сотворена на бабий манер - два огорода под одной
строчкой городьбы. Но вот уехала подружка ее, Дуська Копытова, на другую
сторону водохранилища, в совхоз, развалила городьбу - полым-поло вокруг. В
деревне три козьих блудливых семьи и один мужичонка - Саня Белканов, но он
с восхода до заката на пасеке. Пришлось и мне вспомнить, что был и я
когда-то мужиком, топор, пилу в руки - и в лес, помогать Паруне.
Валим с ней дерева на столбики, кряжуем их. Напарница таращится на меня
примутненным усталостью глазом: "Видать, в лесу-то рабливал?" - "С девяти
лет, Паруня, на увале дрова ширикал. Дед Илья потянет пилу, я за ней
впробеги..." - "И я тоже, и я тоже..." - квохчет Паруня и предлагает
попить кваску. Садимся на сдобно желтеющие пеньки. Птичий грай вокруг, лист
нарождается, по сырому логу, окропленному белыми брызгами доцветающих
ветрениц и синих хохлаток, тянет прохладой, освежает спину и лицо, от речки
Быковки, что рокочет внизу, доносит горьковатостью черемух, набравших цвет.
Несмотря на полдень, все еще там и сям поют соловьи, не выдохлись, не устали
петь за ночь. Густо, сварливо трещат дрозды, гоняясь друг за дружкой,
кукушка вкрадчиво, пробно кукует в глуби лесов, и всякая тварь, всякое
существо подает голос, заявляя о себе, и если не голосом, так вон вроде
рыжей бабочки - нарядом своим удивляет либо жужжанием крыл, как стригун,
кружащий над нами. Трава, остро поистыкавшая мокрый лог, устланный
прошлогодним пегим листом, и удивлять никого не хочет, она просто лезет на
свет, потому что весна, и надо ей поскорее занять свое место на земле,
вырасти, отшуметь, отцвести и успокоиться луковкой обновленного корня.
Паруня распустила платок, молчит, уронив меж колен руки, побитые
топором, с крупно выступающими костями. Как у многих пожилых женщин, добрый
и усталый взгляд направлен мимо всего, что есть поблизости, - запредельное,
уже нездешнее успокоение и умиротворенность запали в ее душу, завладели ею.
Вдруг, очнувшись, начинает Паруня рассказывать о том, как в войну
работала на лесозаготовках, от колхоза посылали. "Тяжело было?" -
"Ничо-о-о, здоровая была. Это сейчас ноги не держат. Несла тут от соседки
решето с яйцами, бух в сугроб - все яйца перебила, корова этакая!"
Идет работа. Я таскаю столбики - Паруня валится под столбиком.