"Виктор Астафьев. Паруня" - читать интересную книгу автора

она то премиальное голубенькое покрывало и заправляет им кровать лишь по
большим праздникам.
Тем летом, как вышла Паруня на пенсию, поднялся я в угор, что полого
взнимается от избушки бабушки Даши в осинники, уже воспрянувшие на вырубках
тридцатых и сороковых годов и в девичий рост вошедшие, - там часты и дивно
ярки подосиновики. По склону горы, на опушках лесозаготовители оставили
полосы большого леса - шуршат под ветром высокие пышно-зеленые лиственницы,
сверкают на солнце златоствольные сосны, густо, одна к другой, жмутся ели,
сочится ладанным запахом молитвенно-тихий пихтарник. Вот в этой гуще, на
земляничной кулижке, и увидел я Паруню. Она косила мелкое разнотравье для
козы, вся ушла в работу и не слышала меня.
Я замер на опушке.
Лицо Паруни было отстранено от мира и сует его, мягко, я бы сказал,
даже благолепно было лицо ее. Зной солнца, стоявшего о полудни, смягчала
густая хвоя и гущина листьев; душистое и легкое тепло реяло над полянкой,
над женщиной, светло и даже празднично делающей "легкую" работу. Была она в
ситцевом платье горошком, в белом, по-девчоночьи высоко завязанном платке -
в том же крупном горохе - видать, выгадался при раскрое кусочек материи от
платья. Лоб Паруни четко раздвоился - нижняя половина его и все лицо были
под цвет обожженной глины, выше, до посекшихся волос, - иссиня-бледная
кожа, слегка окропленная капельками пота. На ногах Паруни какие-то
легкомысленные носки и кожаные, скрипучие, еще ни разу до сего дня не
надеванные сандалеты. Проблеск давнего, девического угадывался в наряженной
женщине, недурна и в чем-то даже видная и ладная могла быть она в девках,
если бы сиротство, война да работа не заели ее девичий век.
Паруня плавно шла по поляне, роняя к ногам косою низкий валок лесной
травы. В венчиках манжеток лесной красноватой герани, в разжильях низкого
подорожника и высокой купены, в блеклых головках ползучего клевера, в
листьях-сердечках майника, на черноголовках, на дымянке, на икотнике и
путающемся меж трав и дудочек мышином горошке - на всем, на всем, несмотря
на полдень, еще лежала прохлада утра, а в теньке, в заувее, нет-нет да и
вспыхивала остатним ярким светом капля росы и, перегорев, коротко,
празднично гасла.
Валки травы, сплошь окропленные брызгами земляники, беловатой пока
костяники, пятна листвы, блики солнца делали лесную кулижку еще нарядней,
красочней, оживляли горошины и на Парунином "выходном" платье и платке. С
тихой улыбкой, тайно блуждающей по лицу, творила она сенокосную страду,
баловалась радостным задельем. Разгоревшееся алое лицо ее было ровно бы
высвечено еще и внутренним светом, на нем жило удовольствие от вольного
труда, от природы, близкой и необходимой сердцу, в котором расплылось и
царило ленивое, нежное лето, и наслаждение было от него во всем: и в тепле
ласкового, чуть ощутимого ветерка, и в ярком свете, ненадоедном, игровитом,
что неразумное дитя, и в вольном воздухе, какой бывает только в пору спелой
травы, когда еще не отдает земля грибной прелью и горечью плесени, а вместо
паутины невидимыми нитями сквозит и прошивает все земляничный дух, но все
это и даже стойкий аромат сроненной со стебельков земляники, подвяленной
высоким солнцем, заслонит, подавит скошенной травой, которая покорно и
быстро вянет, исходя последним и оттого густым и пряным до опьянения
запахом.
Все вокруг и прежде всего сама Паруня были так редкостно неповторимы,