"Виктор Астафьев. Паруня" - читать интересную книгу автора

что зазнобило мое сердце, горло сделалось шершавым. Захотелось отступить в
пихтачи, чтоб навсегда унести в себе до боли знакомую с детства картину
слияния, вот именно, полного слияния природы и человека, а главное,
осязаемую уверенность в том, что так же вот счастливы трудом и благословенны
природою бывали моя покойная мама, и тетки мои, и все русские женщины,
которые вынесли все беды, не сломились под тяжестью войны, не пустили
глубоко в себя обездоленности и подавленности, потому что природа -
заступница и кормилица - была с ними и в них. Она, конечно, дарила им не
одни только радости, она посылала им и напасти, и беды, но она была им и
Богом, и заступницей, и судьей, как настоящая, строгая мать. Вот почему
никогда не поймут и не разделят ахов и охов, порой и слез, что льет наш брат
интеллигент над их судьбою, наши русские крестьяне, мало того, усмехнутся
над нами, ибо надо еще поглядеть, чья жизнь, наша или ее вот, допустим,
Парунина, из деревушки Быковки, полнее и вдохновеннее. Во всяком разе, в ту
минуту на лесной земляничной кулижке я вдруг уразумел: счастье и понятие его
- дело непостоянное, текучее, но бесспорно одно - общение с природой,
родство с нею, труд во имя нее есть древняя, неизменная, самая, быть может,
надежная радость в жизни человека.
Под ногою треснул сучок. Паруня подняла голову и какое-то время
смотрела сквозь меня, без испуга и досады, лишь улыбка медленно сходила с ее
ярких от земляники губ.
- Ты што, собаку пришел проведать? - спросила меня Паруня. Наш пес,
скончавшийся зимой от старости, похоронен на этой горе, но где именно, я не
знал. - Вот туды ступай! - махнула Паруня рукой в глубь леса. - Под
молоньей сломанной елью увидишь могилку... - И словно бы разом забыв про
меня, обтерла травяным вехтем литовку, сняла с нее кровяное крошево и ловко
заширкала бруском по лезвию косы, под гребешком которой и у основания белого
литовища тоже темнела полоска запекшейся земляничной крови.
Я тихо ушел в леса.
Еще одна весна! Снова путь в привычную быковскую избушку. Снова
знакомая пристань. Дебаркадера еще нет. Топаем тропинкой мимо изуродованной,
ободранной, медленно умирающей красавицы березы. Надсаженная, мимоходом
истюканная топорами, она и в эту весну из последних сил развесила сережки
лимонного цвета, ствол ее светился неестественно белым, лунным светом - так
у измученных чахоткой, догорающих людей вспыхивает последний яркий румянец
на щеках. Тропинка строчит на холм, вдоль поля, утыканного головками
пестиков, а их тут охотно собирают на пироги; беловатыми всходами осота и
сизыми - сурепки, через ложок, освещенный желтым пламенем калужниц.
Заброшенное поле с едва уже заметными темными стерженьками когда-то
скошенных хлебов дымится пылью или прахом земли, истаявшей о кореньях трав.
Вот и мокрый ложок, как живой первовестник лесов и снега, тающего еще в нем.
Взмыл из лужи, метнулся в лес полосатый бекасенок, запричитала на опушке
пигалица. Переходим по жердям через ложок и дальше, меж перелесков, по
покосу, к нашей милой Быковке.
Вот она, темная, молчаливая. В двух крайних избах нет света, прясла
огорода уронены, третья изба от краю с заколоченными окнами. Сжалось сердце:
еще кого-то не стало в деревушке. Отчего-то и и Паруниной избе не теплится
огонек, не дымит труба.
Жива ли Паруня? Нельзя ей умирать, никак нельзя. Невозможно представить
деревню Быковку без нее.