"Виктор Астафьев. Прокляты и убиты (Книга вторая)(про войну)" - читать интересную книгу автора

по-пехотному шаг, петух направился к воде, пятная заиндевелый, сверкающий
берег крестиками следов. Прячась за камешками, комочками, суетливо скатился
на берег табунок отяжелевших куропаток, что-то домашнее, свое, птичье
наговаривая. Пересыпая звуки, пощелкивая клювами, куропатки попили воды из
реки и здесь же, у кромки берега, сомлело задремали под солнцем, припав
пуховыми брюшками к обсыхающей мелкой траве.
Пришедший к реке Лешка Шестаков, стараясь не спугнуть птиц, начерпал в
котелки водички, пил из посудинки, кося глазом на уютно прикорнувших
куропаток, почти вдвое увеличившихся, потолстевших от того, что растопорщили
они короткие крылья и перо, пуская в подпушек, к телу бодрящую прохладу.
Река оказалась не такой уж и широкой, как это явствовало из географии и
других книжек: "Не каждая птица долетит до середины..." Обь возле родных
Шурышкар куда как шире и полноводней, в разлив берегов глазом не достанешь.
Противоположный берег реки, где располагалось вражеское войско,
пустынен и молчалив. Был он высок, оцарапан расщелинами, неровен, но тоже
сверкал инеем, уже обтаявшим и обнажившим трещины, провалы и лога, вдали
превращающиеся в ветвистые, пустынные овраги. Перерезая тонкие и глубокие
жилы оврагов, вершинами выходящие в поля, к селениям и садам, овраги с
шерсткой бурьянов, кустарников и отдельных, норовисто и прямо растущих
ветел, да по косогору разбежавшемуся приземистому соснячку, выделялся точно
линейкой отчеркнутый рыжий ров. К нему из жилых мест, меж растительной
дурнины и кустарника тянулись линии окопов, вилючие жилы тропок, свежо
пестрели по брустверам, накрытым опавшей листвой, огневые позиции,
пулеметные гнезда, щели, ячейки, сверкнула и на мгновение зажглась лешачьим
глазом буссоль, или стереотруба, взблеснула каска, котелок ли, может, и
минометная труба, по заросшей тропке цепочкой пробежали и скрылись в оврагах
люди. На пустеющих, недоубранных полях появились кони, у самого почти берега
отчетливо заговорило радио на чужом языке, затопилась кухня. Веселый дым --
топят кухню сухой сосновой ломью -- заполнял ветвистый распадок какой-то
речушки, дым шел не вверх, не в небо, он вместе с вилючей речкою стелился по
извилистой пойме и вытекал потоком из широко распахнутого, зевастого
распадка к реке, скапливаясь над большой водой, густел, превращаясь в
одинокую, неприкаянную тучку.
Там, на далекой, такой далекой, что и памятью с трудом достанешь, на
родной Оби, по низкобережным просторам, к осени, когда пойдет "в трубу
вода", -- так же вот обнажаются земные жилы и жилочки, наполненные водой, и
такой они образуют узор, такое дерево из множества загогулин, отводок,
проточек, русел и просто луж, что не дай тебе Бог по неопытности забраться в
глубь материка с лодкой: можешь так заплутаться, что и не выплывешь назад, к
тому, единственному стволу этого многоверстного дерева, которое, объединив и
срастив ветви все вместе, корнем, стволом ли глубоко проламывает берег Оби.
Вся разбредшаяся по земле вода единой массой, объединенной силой сливается с
родительницей, вволю погулявшей на просторах, и вот перед зимою,
успокоенная, мутная, -- все это водяное дерево, коих тысячи тысяч, -- вся
вилючая вода ручьями и ручейками, стекающими сорами,
подпячивает к Оби на пригретое мелководье, покрытое пыреем и осокой, да
кое-где высоким, на бамбук похожим тальником и цепким смородинником, вольно
все лето на просторах жировавшую рыбу. Кишит, толкается, кипит в осенних
сорах рыба, спеша до заморозков, до льда выйти в Обь, залечь на глубины.
Много беспечной молоди обсыхает и гибнет осенями, но еще больше успевает