"Виктор Астафьев. Прокляты и убиты (Книга вторая)(про войну)" - читать интересную книгу автора

орудия из сорока восьми. Одно орудие на сгоревших колесах выволок с разбитых
позиций колхозный трактор. У артиллерийского полка, приданного стрелковой
дивизии, не осталось ничего -- здесь орудия все еще были на конной тяге,
кони пали и сгорели в хлебах вместе со своими расчетами. Орудия либо
втоптаны в землю гусеницами танков, либо тоже сгорели в хлебах и долго
маячили по полям черными остовами, словно бы крича раззявленными жерлами
стволов в небо.
Тем, кто остался жив и в полубезумном состоянии прибрел на полустанок,
казалось, что не только артиллерия, но и вся дивизия, весь свет Божий
сгорели в адском пламени, соединившем небо с землею, которое бушевало весь
день и нехотя унималось в ночи.
Обожженные, черные от копоти люди попили воды, попадали на землю. Весь
полустанок и окрестности его за ночь заполнились вышедшими из полымя
бойцами. Уцелело и несколько коней. Нещадно лупцуя садящихся на зад,
падающих на колени животных, вывозили раненых людей, подбитые орудия с
избитыми, расщепанными люльками, с пробоинами на щитах, обнажившими серый
металл, загнутый вроде лепестков диковинного железного цветка.
Лешка доныне помнит, как его, спавшего после боя в каком-то огороде,
под обгорелыми подсолнухами, на мягкой, как оказалось, огуречной гряде,
среди переспелых, ярко-желтых огурцов, разбудил Коля Рындин. Командир роты,
старший лейтенант Щусь оставил Колю при кухне -- ворочать бачки, таскать
носилки с картошкой, мешки с крупой, с хлебом, ящики с консервами, возить
воду, пилить дрова. "После боя накормишь всех нас". -- "Конешно, конешно",
-- торопливо соглашался огрузший, начавший седеть Коля Рындин, которого, как
только круто становилось на передовой, командир непременно отсылал на кухню.
Все понимая, стесняясь "льгот", Коля Рындин ломил, будто конь, неблагодарную
работу. Ротный повар лучшего себе помощника и не желал. Словом, Коля Рындин
лез из кожи, чтобы "потрафить товаришшам". И Васконяна Щусь берег, как умел
и мог, прятал, изловчившись, пристраивал его в штаб дивизии переводчиком и
делопроизводителем одновременно.
Полковник Бескапустин, старый служака, ограниченный в культурном
смысле, но цельный земным умом, к Васконяну относился снисходительно. Когда
Васконян был писарем и толмачом при нем, дивился его образованности,
похохатывал, как над существом неземным и редкостным чудиком. В штабе
Васконяну сделалось не до шуток. Мусенок -- начальник политотдела дивизии,
считавший себя грамотней и важней всех не только в пределах дивизии, но и
куда как дальше, терпеть непоколебимого грамотея не мог, а уж когда Васконян
сказал об истории ВКП(б), что это не что иное, как "филькина грамота",
"документ тотального мышления, рассчитанный на не умеющих и не желающих
мыслить рабов", политический начальник чуть не опупел от страха, смекнув,
что такую крамолу может позволить себе только такой товарищ, у которого за
спиной имеется надежный щит, поэтому при первой же возможности начальник
политотдела выпер опасного грамотея из штабного рая, опасаясь, однако,
заводить "дело" -- не сдобровать бы Ашотику.
Щусь рычал на Васконяна, когда тот явился обратно в роту, а тому горя
мало. Он и корешки его -- осиповцы вместе себя чувствовали уверенней и
лучше. Понимая, что от дури ему всех не спасти -- много ее, дури-то, кругом,
-- Щусь держал при себе грамотея писарем, потому как в писари он только и
годился, да и писарь-то -- морока одна; путается в бумагах, отсебятину в
наградных документах несет, но уж похоронки пишет -- зареветься -- сердце