"Виктор Астафьев. Прокляты и убиты (Книга вторая)(про войну)" - читать интересную книгу автора

истязает, кровью, можно сказать, своей пишет.
Коля Рындин с Васконяном и наткнулись на оборванного, исцарапанного,
закопченного Лешку, спящего на гряде, на переспелых разжульканных огурцах.
Растрясли, растолкали товарища. Лешка не может глаза разлепить -- загноились
от воспаления, конъюнктивитом назвал Васконян Лешкину болезнь. Круглая,
яркая, многоцветная радуга, словно в цирке, кружится перед Лешкой, и в
радуге две безликие фигуры вертятся, плавают, причитают голосом Коли
Рындина: "Да это ты ли, Лешка?"
"Я, я!" -- хотел сказать Шестаков, но распухший, шершавый язык во рту
не ворочался, зев опекся, горло ссохлось. Протягивая руки, Лешка мычал, не
то пытаясь обнять товарищей своих, не то просил чего-то. Ребята поняли --
воды. Протянули ему котелок с чаем, а он не может принять посудину -- полные
горсти у Лешки ссохшейся, черной крови -- острыми узлами проводов до костей
изрезаны ладони связиста. Коля Рындин поднес к губам болезного котелок с
теплым чаем, но запекшиеся черные губы никак не ухватывали ободок котелка, и
тогда человек принялся лакать воду из посудины, что собачонка. Коля Рындин
совсем зашелся от горя. Васконян взнял лицо к небу, бормоча молитву во
спасение души и тела. Молитвам научил Ашота по пути на фронт, да когда
кантовались в Поволжье, неизменный его друг Коля Рындин.
Красавца, обугленного, с красно-светящимися глазами, друзья притартали
к командиру роты. Щусь, тоже черный, оборванный, грязный, сидел, опершись
спиной на колесо повозки и встать навстречу не смог. Коля Рындин причитал,
докладывая, что вот, слава Богу, еще одного своего нашли.
-- Ранен? -- прохрипел старший лейтенант.
-- Не знаю, -- чуть отмякшим языком выворотил Лешка, постоял, подышал,
-- все болит... -- смежив ничего не видящие глаза, со стоном ломая поясницу,
Лешка нащупал землю под колесом, присел рядом с командиром. -- Вроде как
молотили меня... или на мне... как на том комбайне...
-- А-а, -- вспомнил командир.
Вместе со своими уцелевшими бойцами и командирами артиллеристы на
машинах свезли пехоту к сельскому, кувшинками и ряской покрытому ставку --
мыться, бриться, воскресать. Сказывали, собралось народу аж две сотни -- из
нескольких-то тысяч.
Когда их, чуть отмывшихся, оклемавшихся, выстроили, командир дивизии,
генерал Лахонин упал перед ними на колени, силясь чего-то сказать, шевелил
судорогой сведенным ртом: "Братцы-товарищи!.. Братцы-товарищи!.. На веки
веков... На веки веков..."
"Экой спектакль, ей-богу! Артист из погорелого театра..." -- морщился
давний друг генерала майор Зарубин, но, увидев, что у форсистого молодого
еще генерала голову просквозило сединой, тоже чуть было не расчувствовался.
Генералу Лахонину за тот бой присвоили звание Героя Советского Союза,
посмертно еще двум артиллеристам, командиру третьей стрелковой роты и одному
замполиту артдивизиона -- забывать нельзя партию. Все остальные бойцы и
командиры, оставшиеся в живых, также отмечены были высокими наградами.
Командир спасенной армии, генерал Трофименко, умел благодарить и помнить
людей, делающих добро.
Лешка за Ахтырку получил второй орден "Отечественной войны", на этот
раз -- Первой степени. Ротный Щусь вместе с ним получил аж два ордена сразу:
за бои под Харьковом -- "Отечественной войны", и за Ахтырку -- "Красного
знамени".